— Почему этот старик зовет тебя Ильгетом и говорит с тобой по-остяцки?
Я сказал, что теперь у меня есть своя река, я остяк, а Ильгет мое истинное имя.
— Нет, — улыбнулась Девочка Весна. — Ты — Вэнга, брат Лара.
Я достал связку желтых птичек и сказал:
— Пусть будет так.
Нара взяла связку.
— Все кончилось, заморыш.
— Нет, — сказал я. — Все начинается.
— Как прежде любишь меня?
Я опустил глаза.
— Ты моя сестра… У меня жена с тем же именем, что у тебя. Она родила мне дочь, скоро родит еще — наверное, сына.
— Я любила Лара. От него мне осталось лишь его лицо, которое носил ты.
— Я знаю. Лар умер.
— Значит, осталось только лицо…
Она смотрела не меня долго, с усталой улыбкой, молчала и вдруг спросила, не меняя лица:
— Не оставишь моих детей?
— Не оставлю.
— А меня возьмешь другой женой?
— У остяков только одна жена. Не думай об этом. Ты жива и будешь жить.
Все это время Тыней смотрел на нас и наконец сказал:
— Хватит юрацкой речи. Укладывайтесь спать.
* * *
Мы пустились в обратный путь — и там я увидел, отойдя на берег за дровами, глухую юрацкую малицу, лежавшую у корней молодой сосны с заостренной верхушкой. Малица была надета на ствол, потому что раньше она была надета на человека, а человек — на дерево. Он умер давно, тело сгнило, кости растащили звери. А малица осталась, и это была малица Лидянга.
Я свернул малицу как можно плотнее, чтобы оставшиеся в нартах не увидели моей ноши, и сунул за пазуху. Никто из людей так и не увидел малицу Лидянга.
* * *
Нара приняла Нару как свою, будто знала ее давно. Не было в ней ни ревности, ни боязни, как не может ревновать и бояться человек, исполненный покоем и счастьем.
Вечерами мы — я и две Нары — говорили о том, что прожито, и каждый видел, как судьба переплетала наши жизни. Нам было хорошо.
Хотели было отдать дочь широкого человека в мужья Йехе. Вслепую он наловчился делать почти всякое дело, разве что стрелять не мог. Но Йеха сказал, что вначале на невесту глядят, только потом щупают. Первое ему не под силу, и потому другого он стыдится, и вообще затея эта глупая.
— Пусть лучше мне помогает или ходит со мной, чтоб я в прорубь не упал, — сказал он смущенно, и люди смеялись.
Потом обещал Тыней подыскать ей жениха с какой-нибудь близкой реки. Так Нара, дочь Ябто, жила у нас. Ее руки перерезали пуповину моей второй дочери. В былое время я смотрел на Девочку Весну, как на сполох, которым можно любоваться, но нельзя обладать, — теперь она так смотрела на меня.
Через год она и ее сыновья хорошо говорили по-остяцки. Однажды дочь широкого человека спросила:
— Если мои дети останутся тебе одному, не будешь, как Ябто?
Меня удивил ее вопрос.
— Для чего говоришь так?
— Судьба так захотела, что все несут тебе дары, как князю в его лабазы, — кто жизнь, кто рассудок, кто сердца кусок, кто глаза. Я вот принесла сыновей — своих у тебя не будет, это я вижу по лицу твоей жены. Не спрашивай, зачем так говорю, и не стыдись моего подарка. На свете должен быть счастливый человек. Пусть это будешь ты, кого звали заморышем. Только не будь как Ябто.
Я ничего не ответил ей — настолько изумила меня ясность этих слов. Ведь она прощалась со мной.
Боль, ставшая сгустком в середине груди, росла, когда моя Девочка Весна с лицом, вымазанным сажей, кормилась мышами, когда замерзала в нартах на льду Йонесси, когда оживала, оказавшись на моей реке…
Она сказала, что у нее болит в середине груди.
— Почему молчала?
— Несильно болело. А теперь дышать тяжело.
Помню, я выругался и побежал к Тынею, чтобы тот нашел шамана.
— В устье Маны на острове живет шаман, а лед уже плох. Длинная ходьба, если на лыжах.
— Собак возьмем.
На легкой упряжке мы ехали по середине русла. Через день шаман был в моем стойбище. Он долго смотрел в глаза Нары, что-то сказал ей — она не поняла — и принялся камлать. Когда замолчал бубен, он подошел к больной, велел стащить с нее парку и, положив руку между грудей, вырвал окровавленный кусок и бросил возле очага.
— Вот ее болезнь. Только не давайте ее огню — она обидится.
И пошел на лежанку, отказавшись от еды — настолько устал.
На груди Нары осталось несколько бурых пятен. Моя жена помогла ей одеться, укутала беличьим одеялом и большой оленьей шкурой. Огонь развели жаркий…
Утром дочь Ябто перестала дышать.
Сошлись люди — Йеха, Тыней и его жена. Для верности, как принято, старик поднес к лицу Нары лисий мех — мех молчал. Сидели и молчали долго, только изо рта великана изредка вырывалось что-то похожее на смех — плакать ему было нечем.
Прошло много времени, прежде чем проснулся шаман и потребовал еды. Ему сказали, что его вчерашняя работа оказалась бесполезной.
Он быстро выпростался из-под шкур, подошел к умершей и спросил: из какого она рода. Я ответил — Ненянгов, людей Комара.
— Что ж вы мне не сказали, что она юрачка? Вместо нее, я какого-то другого человека болезнь взял — остяка вылечил. Везите меня на мой остров.
Тыней молча вышел из чума. Залаяли собаки…
Сыновьям Нары шел шестой год. Они уже немного понимали смерть, но не понимали перемены в их жизни. Они не плакали.
Так я принял подарок Девочки Весны.
* * *
Еще три года прошло. Теперь у меня было четверо детей — две дочери и два сына. К девяти годам я дал мальчикам остяцкие имена — Тогот и Бальна. Вглядываясь в них, я видел отдаленное сходство с Ябтонгой и Явире, но это ничего не значило для меня. Пусть их пуповины зарыты в других землях, они будут жить, как живут люди в своих гнездах на великом Древе, довольствуясь теми дарами, которые дает им мудрая судьба, и не желают большего.
Вместе со мной они будут ходить на медведя, гнать лося, ставить верши, бить птицу осенью и ходить за икряной жирной рыбой по весне. Я научу их делать стрелы из лиственницы, варить густой рыбий клей и клеить луки, вытягивать тетиву, мастерить нарты и распознавать в месячном щенке вожака упряжки. Подойдет время, и мы отправимся искать невест.
Я научу их самой великой мудрости, какую дала мне моя участь, — имея свое, никогда не желай большего, моли всех бесплотных, чтобы какой-нибудь коварный дух не вдул в твой нос эту ядовитую, смертоносную мысль. С первым же вдохом она отравит тебя и всех, кто рядом.
Я буду учить их так, потому что сам увидел и почувствовал жизнь такой, какой она была задумана в самом начале. Кто ее задумал такой? Я не знаю… Но, я думаю это был тот, кого называют Спящим богом, обитающим на последнем небе. Он создал прекрасный мир и уснул успокоенным. Наверное, это было именно так, думал я… Говорят, что он уже и не помнит о существовании земли и людей. Но, глядя на сплетение судеб, я понимал, что мудрость его осталась на земле и растеклась по великому Древу Йонесси, на котором стоит мир, населенный людьми разных народов, деревьями, животными и духами.
Вместе с сыновьями я поднимался на вершины лесистых скал в солнечные дни и, показывая на искристое тело великой воды, говорил им:
— Посмотрите, как красиво!
Я знал, кого благодарить за все, что было и стало. Йонесси стал моим богом. Я поднимался на вершины один, чтобы видеть его величие, и молился ему, словами, которые подсказывало сердце.
И так продолжалось несколько лет до того дня поздней осени, когда я взошел на вершину для молитвы и кровь потекла из моих ушей.
Проснулся мой почти забытый дар — слышать птиц за полдня полета, — и своей вестью он лишил меня слуха совсем.
Моя голова разрывалась от невыносимого гула, и я приполз в стойбище, подобно гадюке. Нара, дети, Йеха — все сбежались ко мне, что-то кричали, видя мою кровь…
Тыней вываривал в котле большой кусок бересты. Потом свернул из него трубку — узкую в начале и широкую в конце — и показал, что ее надо приставить к уху. Я сделал, как он просил. Тыней что-то крикнул в раструб, потом заглянул мне в лицо и по движению губ я понял:
— Слышишь?
До меня доносился только далекий гул, отдававшийся болью в затылке.
— Ничего, — сказал я.
Старик поднялся, горестно покачал головой и ушел.
Через день появился шаман — Тыней привез его. Шаман камлал долго, а потом бросил бубен, колотушку и, обессиленный, упал на шкуры. Старик и моя жена подступили к нему, видимо, спрашивая, договорился ли он с духом, пославшим мне внезапную болезнь. Но шаман, ничего не отвечая, прошел сквозь них и проговорил мне в лицо — медленно, так, что не понадобилось слуха, чтобы разобрать его слова:
— Ушли духи. Пусто в мирах.
Что же я услышал? Какую весть? Тогда я этого не знал. Теперь — знаю.
Я услышал, как раскололись Саяны.
Слепой-и-Глухой
(имя третье)
