- Что вы конкретно предлагаете?
- Пока ничего. Дайте подумать.
- Нужно привлечь общественное внимание.
- Чем?
- Какой-нибудь очень серьезной акцией. Чтобы эхо было долгое и громкое. Чтобы услышали и правительство, и царь.
- Одним словом, господа, нужно дать решительный отпор. Мы должны показать правительству, что не склоняем покорно головы. Нужно дать почувствовать властям, что нельзя безнаказанно оскорблять человеческое достоинство.
- На удар необходимо ответить ударом. Только так можно чего-либо добиться.
- А вы видели, как сочувственно относился к нам народ, когда полиция начала арестовывать студентов? Как они бросали нам булки и яблоки? А ведь многие говорят, что народ равнодушен к активным общественным проявлениям, к выступлениям против царя и правительства. Это ерунда, ложь! Народ молчит потому, что он забит, задавлен. Он молчит потому, что видит: царь и правительство всесильны. Но стоит только пошатнуть трон, как народ - я уверен в этом - решительно скажет свое веское слово!
- Господа, - громко сказал Саша, - демонстрация семнадцатого ноября не должна быть забыта обществом. Необходимо закрепить ее печатным словом. Я набросал проект прокламации. Позволю себе прочесть его... «Темное царство, с которым так пламенно и вдохновенно боролся Добролюбов, не потеряло силы и живучести до настоящего времени. Добролюбов указал обществу на мрак, невежество и деспотизм, которые царили, да и теперь еще царят в русской жизни. Он не только заставил русский народ обратить внимание на свои язвы, но в то же время и указал на те средства, которыми эти язвы могут быть излечены... Только невежество и непросвещенность порождают темное царство, они составляют его силу, дают возможность подчинить своему гнету лучшие элементы русского народа. Это темное царство гнетет нас и теперь, но мы не сомневаемся, что дни его сочтены... Манифестация в честь памяти Добролюбова была предпринята петербургскими студентами совершенно с мирными целями, но благодаря циничному вмешательству полиции она кончилась разгромом, арестами и репрессиями. В этом мы видим грубый произвол нашего правительства, которое не стесняется соблюдением хотя бы внешней формы законности для подавления всякого открытого проявления общественных симпатий и антипатий. Запрещая панихиду, правительство не могло этого делать из опасения беспорядков: оно слишком сильно для этого. Оно не могло также найти что-либо противозаконное в служении панихиды. Очевидно, оно было против самого факта чествования Добролюбова. У нас на памяти немало других таких же фактов, где правительство ясно показывало свою враждебность естественным общекультурным стремлениям общества. Вспомним похороны Тургенева, на которых в качестве представителей правительства присутствовали казаки с нагайками и городовые... Итак, всякое чествование сколько-нибудь прогрессивных литературных и общественных деятелей, всякое заявление уважения и благодарности им, даже над их гробом, есть оскорбление и враждебная деятельность правительству. Все, что так дорого для каждого сколько-нибудь образованного русского, что составляет истинную славу и гордость нашей родины, - всего этого не существует для русского правительства. Но тем-то важны и дороги такие факты, как добролюбовская демонстрация, что они показывают всю оторванность правительства от общества и указывают ту почву, на которой сейчас должны сойтись все слои общества, а не только его революционные элементы. Такие манифестации поднимают дух и бодрость общества, указывают ему на его силу и солидарность, они вносят в серую обывательскую жизнь проблески общественного самосознания и предостерегают правительство от слишком неумеренных шагов по пути реакции... Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием своей духовной солидарности...»
- Господа, если я правильно понял Александра Ильича, то это призыв к созданию партии?..
- Нужно восстановить «Народную волю»!
- Верно!
- Для чего? Чтобы убить Грессера?
- Господа, правительство уверено, что знамя и идеалы «Народной воли» забыты, погребены навсегда. Мы должны поднять это знамя! Чувство необходимости отпора созрело в нашей среде... Молодежь жаждет деятельности - прямой, настоящей. Такой деятельности, которая давала бы видимые результаты... Ведь могли же открыто бороться с самодержавием Желябов, Перовская, Кибальчич и десятки других патриотов. А разве мы не можем этого сделать?
- Другими словами?..
- Другими словами, речь идет о том, чтобы восстановить террор.
- Террор? То есть вы говорите о покушении на... на...
- Вот именно - на царя.
- На царя?!
- На царя?!
- На царя?!
- А почему бы и нет? Охота тратить силы на какого-то Грессера.
- Но ведь это...
- Трудно? Это вы хотели сказать, да? Желябову тоже было трудно.
- А ведь это здорово! Я за.
- И я за.
- И я...
- Господа, - снова поднялся Саша, - мне кажется, что для всех собравшихся здесь ясно: идея цареубийства прочно укрепилась в умах современной молодежи. Мы все неоднократно были свидетелями тому, что в нашем обществе в последние годы не перестает безмолвно раздаваться вопрос: неужели нет в России больше людей, которые способны убрать ненавистного деспота? Неужели, действительно, перевелись на Руси люди, подобные Желябову и Перовской? Неужели нашему поколению, господа, до конца своих дней суждено терпеть издевательства тупицы царя?
- Долой царя...
- Смерть тирану!
- Смерть!
- Я уверен, - взволнованно прошелся по комнате Саша, - что если не оскудела еще Россия тиранами, то не оскудела она и героями, и если взамен убитого нашелся в России новый царь, то всегда найдутся в России и новые Желябовы и Кибальчичи, новые Каракозовы и Гриневицкие, которые уничтожат и этого нового царя. Ценой своих жизней они не дадут потухнуть искрам протеста и своей борьбой, а если понадобится, то и смертью позовут на сражение с самодержавием следующее поколение революционеров!
С этого все и началось...
Над фиолетовой ширью полей, над синими горизонтами лесов, над розовой теплой землей, надо всем голубым просветленным миром, очнувшимся наконец от зимнего забытья, полыхала весна.
Солнце, надолго шагнувшее теперь с юга на север, щедро сыпало на землю своей круглой желтой ладонью золотые зерна лучей, и они вспыхивали капелью и проталинами, всходили, тянулись вверх незримым движением березовых соков, терпким ароматом завтрашних трав, бесшумно возвращались на небо сиреневой испариной рождающихся лугов, сырым и влажным дыханием будущих пашен.
По утрам зори будили длинные теперь дни беззвучными водопадами света, ясноглазый полдень медленно катил оранжевый шар над головой, вишневыми закатами выстилались зубчатые горизонты, и долго-долго потом, после того, как скрывалось солнце, неподвижно висели в безветренном небе красные облака, пламенел, не остывая, запад, и казалось, что солнце, исчезнувшее совсем ненадолго, минут на десять - передохнуть после своей тяжелой дневной работы, - скоро придет обратно и взойдет именно там, где только что опустилось.
Весна пришла. Все менялось решительно, быстро, бесповоротно. Волна обновлений и перемен, гоня перед собой остатки зимы, стремительно смывала с лица земли следы недавних раздумий и сомнений - быть или не быть новому времени года.
Весна подгоняла к новым ритмам все звуки, строила на свой лад все струны земли и неба, все голоса и сердца и, подчиняясь взмаху журавлиного крыла, словно следуя палочке дирижера, двигалась все дальше и дальше своей извечной дорогой - с юга на север.
Весна пришла, утвердилась, вошла в плоть и кровь земли. От весны было не спрятаться, не укрыться. Чего не было еще вчера, сегодня уже ломилось со всех сторон, распирало бока, заявляло о себе властно и напористо, давая понять, что назад пути нет и не будет.
Казалось, еще вчера стоял на дворе март - стоял нерушимо, твердо, надежно, поигрывая от полноты сил белыми хвостами метелей... Весна тогда еще была только в намеке, только еще подразумевалось ее голубое и зеленое пришествие, только еще гукали ее на Авдотью-плющиху, когда ни птица еще гнезда не вьет, ни красна девица косы не заплетет... В симбирских слободах влезали на крыши амбаров ребятишки, пели веснянки, приплясывая, притопывая валенками: весна-красна, на чем пришла, на чем приехала? Не на сошечке ли кормилице, не на боронушке ли поилице?..
Песни песнями, а у трудящего человека после Авдотьи забот действительно прибавлялось. Как говорится, пришли Евдокеи, мужику одни затеи: соху точить, борону чинить. А еще неизвестно, понадобятся ли эти хлопоты так рано или нет, потому что Авдотья то снегом поглядывает, то дождем - ох, неверный, ненадежный денек! Один год с холодным ветром явится - быть лету зябкому, другой с теплым - быть с хлебушком... Чешут мужики на Евдокеи затылки, кряхтят, загадывают: долго ли еще до зеленой травушки терпеть ай нет?.. Будет на Авдотью студено - две недели лишние скотину в хлеву кормить. А запасы-то, они поджимают. Нет уже ни сена ни клочка, ни овса ни горсти. Пошли в дело отрубя: ржи-пшеницы не пожалеешь, лишь бы сохранить скотину, под нож не пускать. Избыть-то коровенку легко, да потом поднять невмочь будет... Вот кабы не поленилась Авдотья, припожаловала бы Дуня на весновку с мокрым подолом, тогда, считай, скотина спасенная - такой Евдокее мужик в ножки поклонится, потому что коли на Авдотью вода, то и на Егория трава.
