Видите, как любовная доброта побеждает страх даже в животных. Пусть этот урок запечатлеется в ваших сердцах.
— Да, высочайшая, — пробормотали фрейлины и вновь поразились, как эта царственная женщина может быть такой разной: то доброй и щедрой и в то же время — фрейлины хорошо это знали — мстительной и безжалостной.
Но сегодня был славный день, ее благостное настроение не менялось, и фрейлины приготовились наслаждаться вместе с ней. Это был третий день третьего месяца лунного года, и Мать императрица думала о пьесе, которую написала, ибо теперь, когда тяжелейшие заботы о государстве легли на плечи ее сына, она услаждала свой досуг не только живописью и каллиграфией, но и сочинительством. Эта незаурядная женщина, богато одаренная природой, могла бы достичь величия в чем-то одном, если бы умела отдавать предпочтение только Одному из своих талантов, но ей трудно было сделать выбор, она любила заниматься всем понемногу, и у нее получалось великолепно. Что же касается государственных дел, которые поглощали ее прежде, то казалось, она игнорирует их, однако евнухи не переставали шпионить и докладывать ей обо всем.
Закончив прогулку, отдохнув и вновь отведав яств, императрица любезно сказала своим фрейлинам:
— Воздух сегодня приятен, ветер утих, солнце ласково, и будет хорошим развлечением посмотреть, как наши придворные актеры исполнят мою пьесу «Богиня милосердия». Что вы скажете?
Фрейлины захлопали' в ладони, но главный евнух Ли Ляньинь почтительно поклонился:
— Ваше высочество, — сказал он. — Я осмеливаюсь опасаться, что актеры еще не выучили роли. Пьеса очень тонкая, и реплики должны говориться уверенно и искусно, чтобы не испортить скрытого юмора и фантазии.
Императрица не одобрила то, что он сказал.
— У актеров было время, у них было очень много времени, — заявила она, — иди немедленно и скажи им, что я жду, что зан' вес поднимется в начале следующего периода водяных часов. Тем временем я прочту свои еженедельные молитвы. — С этими словами императрица прошла со своим обычным изяществом через павильон в храм, где на огромном листе лотоса, сделанном из зеленого нефрита, восседал белый нефритовый Будда, державший в правой руке цветок лотоса из розово-красного нефрита. Справа от него стояла фигурка Богини милосердия, а слева — Бога долголетия. Мать императрица встала перед Буддой, не опускаясь на колени, но склонив гордую голову, и начала пересчитывать шарики четок из сандалового дерева, которые взяла с алтаря.
— О, Величайший, — шептала она каждый раз, передвигая шарики, пока не пересчитала все сто восемь священных шариков. Затем она положила четки и зажгла палочку благовоний в урне на алтаре, и снова встала со склоненной головой, а благоухающий дым завивался в воздухе. Цыси молилась каждый день, молясь сперва Будде, никогда не уходила из храма, не поклонившись Богине милосердия. Эту богиню она любила чрезвычайно, воображая в своих тайных мыслях, что они с ней сестры, одна царица Неба, а другая царица Земли. Иногда посреди ночи она даже обращалась к богине, шепча за занавесями своей кровати:
Сестра на Небе, посмотри на мои беды. Эти евнухи — но есть ли у тебя евнухи на Небе, сестра? Я сомневаюсь в этом, потому что какой евнух достоин Неба? И, однако, кто прислуживает Тебе и Твоим ангелам, Небесная сестра? Конечно же, ни один мужчина, даже на Небе, не может быть достаточно чист, чтобы быть рядом с Тобой.
Теперь, когда у нее было время для воспоминаний, Цыси спрашивала у богини, возможно ли на Небе принять верного возлюбленного.
— Сестра на Небе, ты знаешь моего родича, Жун Лу, знаешь, что мы были бы мужем и женой, если бы не моя судьба. Скажи мне, поженимся ли мы в другом воплощении или я так и останусь недосягаемой для него? Я, сидящая по Твою правую руку, молю Тебя, возвысь его до меня, так, чтобы мы были равными наконец, как моя сестра английская королева Виктория возвысила своего супруга.
Она говорила перед алтарем все, кроме правды, и теперь, разглядывая чистое и задумчивое лицо изображения богини, Цыси спрашивала себя, знала ли Небесная сестра всю правду, высказанную и не высказанную, из ее полуночных дум.
Когда императрица вышла из храма, то повела своих фрейлин через двор, где стояли две огромные кадки, сделанные из кедровых бревен. В кадках росли старинные лозы пурпурной глицинии. Глицинии были в полном цвету, наполняя воздух неземным благоуханием, расходившимся по павильонам и коридорам дворцов. Императрица каждый день приходила смотреть на эти чудесные цветы. Затем она повела свиту по коридору, встроенному в склон горы, и наконец они дошли до театра.
Этот театр не был похож ни на какой другой в ее государстве и даже, как она думала, во всем мире. Вокруг широкого открытого двора тянулось кирпичное здание в пять этажей. Три верхних этажа служили складами для костюмов и декораций.
На нижних этажах размещались сцены, одна над другой, причем верхняя была сделана наподобие храма для постановки пьес про богов и богинь, которые Мать императрица любила смотреть больше всего, ибо всегда испытывала любопытство к жизни Небес. Внутри самого двора стояло два длинных здания, где находились комнаты для отдыха зрителей. Здания были застеклены и приподняты на десять футов над землей и выходили на один уровень с нижней сценой, так что даже в ветреную и холодную погоду Мать императрица имела возможность смотреть представления. Летом стекло убиралось и вешалась кисея, такая тонкая, что глаз мог едва различить ее, однако достаточно плотная, чтобы не пропускать мух и комаров. В особенности императрица не любила мух. Она не выносила, если муха приближалась к ней, а если муха садилась на блюдо с едой, то запрещала давать такую еду даже собакам. В одном из зданий было три комнаты, принадлежащие только императрице: две для отдыха, а в третьей размещалась библиотека. Если спектакль оказывался скучным, императрица могла заняться чтением или немного поспать, чтобы вновь следить за постановкой, когда действие станет живее.
В этот день императрица поднялась в комнату для отдыха после полудня и уселась на троне, обложенном подушками. Окруженная фрейлинами, она приготовилась смотреть пьесу, которую сама написала. Она уже не первый раз смотрела, как игралась пьеса, но ее не удовлетворяло мастерство актеров, и она приказала внести некоторые изменения. Втихомолку актеры жаловались, что императрица ждала от них волшебства. Сегодня они старались изо всех сил и, казалось, превзошли себя. В огромном цветке лотоса, поднимавшемся из середины сцены, сидела Богиня милосердия, которую играл молодой утонченный евнух, и лицо его было таким изящным и красивым, что напоминало лицо прелестной девушки. Когда богиня выплывала из середины цветка, то справа от нее появлялся мальчик, а слева — девочка, это были ее прислужники, — девочка держала нефритовый сосуд, в который была воткнута ивовая ветвь, ибо предание гласило, что если богиня поставит ивовую ветвь в нефритовый сосуд и поднимет его над мертвым, то к покойнику вернется жизнь. В свои пьесы Мать императрица привносила много волшебства, так как была очарована волшебством сказок и легенд, которые рассказывали буддистские священники-евнухи в императорских храмах. Больше всего она любила волшебные сказки, которые принесли из Индии странствующие буддистские священники тысячу лет назад. В них рассказывалось о рунах и священных заклинаниях, о талисманах и тайных словах, которые, если их произнести или пропеть, могут сделать человека неуязвимым для ударов мечом или копьем. Императрица верила в волшебные сказки, несмотря на природный ум и недоверчивость, ибо жаждала жизни, и часто задумывалась о том, чувствует ли она такое волшебство, которое предотвратило бы смерть и сделало ее вечной. Свои надежды и страстную веру в небесные силы она вкладывала в свои пьесы, требуя от исполнителей почти волшебного мастерства. Она никому не доверяла и сама ставила свои пьесы, даже руководила устройством декораций, сама придумывала занавеси и трюки с перемещением сцены и погружениями под пол, о чем никогда не слышала, но делала по подсказке собственной плодовитой фантазии.
Когда спектакль закончился, Цыси захлопала в ладоши, ибо действительно было сыграно хорошо и она осталась довольна собой как драматургом. Обычно если она была довольна и весела, то чувствовала голод. И теперь после спектакля евнухи спешили накрыть стол для трапезы. В привычке у императрицы было садиться за стол там, где ей случалось в этот момент находиться. Ожидая трапезы, она разговаривала с фрейлинами, интересуясь их мнением о пьесе. Она поощряла их высказывать замечания и об ошибках, так как была широка умом, чтобы опасаться их суждений, но желала сделать свой труд еще более совершенным. Когда столы были накрыты, прислужники-евнухи выстроились в две длинные цепочки от кухонь, находившихся за несколько дворов от театра, и передавали друг другу горячие блюда, а четыре старших евнуха ставили их на стол. Фрейлины встали в сторонке, а Мать императрица выбирала те, что ей нравились, и ела с неподдельным аппетитом. Поскольку она была в прекрасном настроении, то, пожалев фрейлин, которые тоже испытывали голод, сказала евнуху, что будет пить чай в библиотеке, и удалилась. Два евнуха последовали за ней, один нес нефритовую чашу, поставленную на поднос из чистого золота и покрытую крышкой из золота, а другой нес серебряный поднос, на котором стояли две чаши: одна, наполненная сушеными цветами жимолости, а другая розовыми лепестками, а рядом лежали палочки из слоновой кости с золотыми кончиками. Эти цветы Мать императрица любила подмешивать к чаю в такой тонкой пропорции, что делать это должна была сама.
