Сумароков сокрушенно покачал головой.
— Ох, уж эти мне…
И не договорил, кто «эти». Федор молча шагал по комнате. Сумароков вслух соображал:
— Дело обернуть потребно к пользе нашей… А как? Они, изволите видеть, «личность» свою оберегают. А мне — докука поверх ушей. Тьфу, прямо хоть сам влюбляйся да сиропы рассиропливай!.. А есть мне время? И смолоду плевал на сиропы эти самые. Тьфу, нескладица!
Сумароков подошел к зеркальцу, висевшему на стене. Долго и внимательно исследовал себя, косясь в зеркало одним глазом. Покачал головой, усмехнулся:
— Хорош купидон! Лучше не надо! Слушай, Федя, стакан вина найдется? Не держишь? Плохой же ты, брат, комедиант. Уж лучше бы этими делами занимался. Растревожил ты меня!
— Без вины виноват, — натянуто улыбнулся Волков.
— И без вина виноват. Делать нечего. Надо поправлять… Актриса оная нам нужна дозарезу. Да ты вхож к ним? Ведь она замужем, слыхать?
— Вхож, и замужем.
— Ну, коли вхож, не все еще потеряно. Познакомить меня можешь?
— С превеликим удовольствием, Александр Петрович. Несказанно рад буду. И они также. Уверен.
— Ладно, знакомь. Буду сам комплименты размазывать, да бараньи глазки строить. Только уж смотри, в случае чего — пеняй на себя!
Сумароков рассмеялся, обнял Федора и потрепал его по спине. Потом вздохнул и серьезно добавил:
— Не велик ты актер в жизни, радость моя. А на театре — гений.
В тот же день Волков, зайдя к Троепольским, попросил разрешения привести к ним Сумарокова для знакомства.
Александр Николаевич искренно обрадовался, Татьяна Михайловна также ничего не имела против.
Когда Федор уходил, Троепольская сама проводила его до калитки. Сказала на прощанье:
— Если вы имеете известную цель при посредстве господина Сумарокова, — напрасно. А гостем Александра Петровича я буду весьма польщена видеть.
Волков виновато взглянул на нее. Она ответила ему умоляющим взглядом:
— Должны же вы войти и в мое положение! Жестоко, мой друг, обрекать меня на пытку… Встречаться каждый час на людях и играть в безразличность — нет, я этого не в состоянии…
Федор ничего не ответил и только горячо поцеловал ей руку.
Все, чего мог добиться Сумароков своими «улещаньями» Татьяны Михайловны — это уговорить ее выступить один раз в «Синаве», в роли Ильмены, когда она будет не занята в своем театре.
Выступление это и привело в восторг Сумарокова, и расстроило его. Временами, будучи захвачен силою трагического чувства актрисы, он положительно терял голову и готов был неистовствовать, как мальчишка. В некоторых сценах, проводимых ею с Синавом — Волковым, забывал, где он находится. Чаще — злился, кусал ногти, теребил свой парик, находя недопустимые погрешности в декламационной манере Троепольской, — по его мнению, слишком упрощенной, мизерной, будничной. Словом, нашел те же грехи, за которые он журил Волкова вот уже полтора года.
После спектакля прибежал в уборную благодарить Троепольскую. Долго молча целовал руки, потом спросил:
— Шибко устали, неоцененная?
— Нет, не шибко. Я приучилась беречь силы.
— Это заметно… А ведь я плакал раз пять по вашей милости, Татьяна Михайловна. Ей-пра! Вон и теперь еще глаза мокрые.
— Я по вашей милости плачу уже лет пять, Александр Петрович, — засмеялась Троепольская. — Особенно над Ильменою вашей.
— Боже, боже! — закатил глаза драматург. — Ну, да мы с вами еще потолкуем. Сейчас не буду вам мешать… И простите меня за огорчения, вам причиненные.
Встретив Волкова, сказал:
— Федя, разреши облобызать тебя от избытка чувств. Ругать потом буду.
— За что, Александр Петрович? — удивился Волков.
— За алмаз испорченный… Чую, твоя работка, парень… Алмаз! Ей-пра, алмаз! С алмазами потребно обращаться умеючи. Ну, да потом потолкуем…
На другое утро Сумароков явился к Волкову еще до завтрака.
— Не терпится, — сказал он. — Всю ночь не спал, все думал. Из головы не выходит алмаз испорченный.
— Какой алмаз, Александр Петрович?
— Какой, какой! Известно, Ильмена вчерашняя.
Начались неумеренные похвалы и Федору и Троепольской. Попутно горестные вздохи и обычное журенье за недостойное опрощение. Это был один из сотни разговоров, происходивших между ними уже и раньше. Началось исподволь. Постепенно разгорячились оба.
Сумароков, с головы до ног опутанный правилами французской школы, настаивал на непрерывном поддержании одинаково возвышенной линии трагического тона на всем протяжении роли. Волков горячо отстаивал право актера быть на сцене живым человеком, действовать исключительно по подсказке внутреннего чувства.
— Чувство, жизнь, натура — сие и есть искусство! — волновался Федор.
— Натура натурой, а искусство — особо! — кричал Сумароков, бегая по комнате и размахивая сорванным с головы париком. — Кто вам дал право упразднять искусство? Сии ваши натуральные чувства — душевная слякоть! Они роняют возвышенное, которое утверждает трагедия с древнейших времен! Чувства — для себя, для спальни! Трагедия — для всех, для форумов! Обмани толпу, чтобы она затрепетала от ужаса!
— Криком непрерывным?
— Не криком, а искусством! Чувства — мимолетны, трагическое искусство — вечно!
— Крик — не искусство. Непрерывный ужас — не ужас. Сие смехотворно. И в море бывают приливы и отливы. И в природе бывают бури и затишья. Ужас постигается тогда, когда чувства актера подготовили его всем предшествующим. Чувства-то актера и составляют душу трагедии. Без них она мертва. То, что не почувствовано актером, не может быть понято зрителем. Бессменный вой ветра — всего лишь вой ветра. Бессменный вой актера — всего лишь вой машины. Наш славный машинист Джибелли находит возможным построить говорильную махину. И сия махина будет без разбору, подряд, выкрикивать все трагедии. Всегда и одинаково искусно — в вашем смысле, уважаемый Александр Петрович. Но машинист Джибелли не берется научить актера жить подлинной жизнью даже в самой маленькой роли. Он усматривает препятствие в том, что нельзя залезть в душу актера пальцами, чтобы поднять его тон, когда это потребно, тогда как махину можно заставить завывать в любом тоне, стоит только поднять рукою пружину. У меня в груди нет джибеллиевской пружины, у Троепольской — тоже. Посему мы воем лишь тогда, когда завыл бы любой живой человек, и бормочем тогда, когда чувство запрещает выть.
— Но великие трагики!.. Допрежь нас бывшие великие трагики!.. — захлебывался от азарта Сумароков.
— Великих трагиков, в моем смысле, допрежь нас не было. Все они еще впереди, в будущем. А возможно, и были, только начисто забыты. Великие трагики, в смысле вашем, были и прежде, есть и теперь. Особливо во Франции. Но это уже по части машиниста Джибелли…
— Богохульство!.. Богохульство!.. — взвизгивал Сумароков, стуча кулаком по столу.
— Какое там богохульство! Просто защита прав живого человека противу бездушия машины, — успокаиваясь, сказал Волков. — Думайте, как хотите, а сие останется моею верою. Извольте надеть ваш паричок, Александр Петрович, здесь дует из всех щелей…
— К чорту в пекло паричок! — крикнул Сумароков, запуская париком в угол. — Паричок! Душу париком не накроешь. А ты мне всю душу обнажил…
Александр Петрович схватил стул, с шумом придвинул его к окну, сел и уставился на улицу, подперев щеки руками.
После долгого молчания сказал, не оборачиваясь:
— Государыня прослезиться изволила через вашу милость…
— Через чью милость? — не понял Волков.
— Через вашу… с Троепольской.
— Чем мы ее разогорчили? — усмехнулся Волков.
— Не разогорчили, а растрогали. «Ежели, говорит, всегда так жалостно представлять будут, — компанию вашу хоть распускай. Я не желаю преждевременно от слез стариться».
— Вы успокоились, Александр Петрович? Не сердитесь больше? — спросил, улыбаясь, Волков.
— Нет еще… Сержусь… Впрочем, дай я тебя поцелую, Федя. И знаешь что? Давай будет оба правы. Как ты, так и я. Ну, что тебе стоит?
— Ничего не стоит. Я согласен.
Они дружески расцеловались. Волков разыскал парик Александра Петровича, отряхнул его от пыли, пригладил. Подал Сумарокову. Тот повертел его в руках. Опять начал сердиться:
— Негодяй цырюльник! Скверная работа! Ну, куда такое годится? Сделаешь легкое движение головой — и мигом развивается. Дай срок, я его!..
Волков не мог удержаться от улыбки.
— Ты к чему? — насторожился Сумароков.
— Чудесности характера вашего, Александр Петрович.
— А что ж, характер у меня, прямо надо сказать, ангельский. А что иной раз выйдешь из себя, так ведь и ангелов, полагаю, схватывает подчас. Да, самого важного не сказал.
