Они сели. Софья Адольфовна Тихоцкая подала Вере чаю.
– Ну, я вас слушаю, – подняла Вера глаза на Дегаева.
– Ну, значит, было так, – не торопясь, начал Дегаев. – Как вы уже знаете, наша типография была разгромлена. Арестованы Калюжная, Спандони, Суровцев и я. С самого начала я решил попытаться бежать. Из Одесской тюрьмы бежать никак невозможно, тогда я придумал уловку и говорю следователю, что в Одессе показания давать не желаю, а дам в Киеве, где жил до Одессы. Жандармы долго не соглашались, но потом видят – не поддаюсь, согласились. На вокзал повезли вечером в пролетке. Один жандарм слева, другой – справа. Едем. Выезжаем на какой-то пустырь, я говорю себе: «Пора!» Достаю из кармана горсть табаку и – в глаза жандармам. Полгорсти одному, полгорсти другому, спрыгнул на ходу и – дай бог ноги. Как бежал, не помню. Выстрелы уже потом услыхал, когда далеко был.
– Где вы взяли табак? – поразилась Вера. – Вы же не курите?
– Я не курю, – согласился Дегаев, – но табак купил заранее.
Вера была потрясена. В таких ситуациях очень редко кому удавалось бежать. А вот Дегаев ухитрился. Она посмотрела на его измученное лицо:
– А где же вы ночевали?
Дегаев смутился, заколебался, видимо, не хотел отвечать, но потом посмотрел ей прямо в глаза и твердо ответил:
– Я ночевал в нехорошем месте.
Теперь смутилась Вера. Она понимала, что для своего спасения революционер имеет право прятаться везде, в том числе и в публичном доме, но все же было неловко. Она замяла эту тему и стала расспрашивать дальше, как все же удалось ему, разыскиваемому, выбраться из Одессы.
– Дальше все было проще, – сказал Дегаев. – Сначала прятался в Одессе у Крайского, потом в Николаеве. Несколько дней переждал и – сюда. Приехал – ни адресов, ничего. Явился к Гурскому, на имя которого должен был писать вам. Говорю ему, что мне надо с вами увидеться, он уперся и ни в какую, уломать его было труднее, чем убежать от жандармов. – Дегаев улыбнулся. – Но вот я перед вами.
– Ну и слава богу, – сказала Вера. – Я очень была огорчена вашим арестом. Как вы думаете, что навело полицию на ваш след?
– Трудно сказать, – подумав, сказал Дегаев. – Возможно, ящики и сундуки со шрифтом. Когда их перевозили, пришлось нанять носильщиков, а носильщики удивлялись, что ящики слишком тяжелые. Что, говорят, у вас здесь? Золото, что ли?
– Вы думаете, носильщики и донесли?
– Думать-то я думаю, – сказал Дегаев, – но у меня есть подозрения и похуже. Мне кажется, что выдает кто-то из нелегальных.
– Кто же может там выдавать?
– Я вам говорю: кто-то из нелегальных.
– Да ведь там, кроме вашей жены, Спандони, Суровцева и Калюжной, никаких нелегальных нет. А они люди верные.
– Я ни про кого из них ничего дурного сказать не могу, но, если полиция арестовала всех сразу на разных квартирах, это о чем-то говорит.
В ту ночь она долго не могла заснуть, лежала с открытыми глазами и думала над словами Дегаева. Почему он настаивает на том, что выдает кто-то из нелегальных? Разве можно поверить, что кто-нибудь из них способен на предательство? Но ведь были же случаи, когда самые проверенные товарищи, попав в лапы жандармов, становились на этот путь. Кто мог подумать на Гришку Гольденберга, отчаянного террориста, который всегда был готов участвовать в самых рискованных предприятиях, а вот поди ж ты! А Рысаков… Или Меркулов – сколько было переговорено с ним!
Откуда же берутся предатели? Что принуждает их к этому? Страх? Да, страх. Страх смерти. Страх пожизненного сидения в каменном мешке. Страх каторги.
Но разве раньше, когда они вступали в партию, они не думали о том, что все это может кончиться смертью? Разве не приговорили они себя сами? Приговорили. Так почему же?
Потому, что многие из них, готовые, не задумываясь, отдать свою жизнь в деле, не могли выдержать спора с жандармами, изощренными, изучившими все слабости человека, опытными, знающими, кого пугать смертью, кого пытками, кого издевательствами над родителями, кого соблазнить утерянной свободой (ведь в настоящей мере человек понимает, что такое свобода, только тогда, когда он ее потерял), а кого и просто деньгами.
Гольденберга убедили в том, что, выдав товарищей и таким образом заставив их прекратить борьбу с правительством, он поможет правительству произвести необходимые реформы как раз в том направлении, в каком и хотела бы партия «Народная воля». И, ставя благо своей страны выше всего, Гольденберг поверил и стал предателем, а потом, поняв, что натворил, повесился.
Жандармы были хитрые, опытные, вооруженные, они играли в искренность, и их противники, люди действительно искренние и потому не способные понять до конца всю степень вероломства, которую может продемонстрировать человек, иногда попадались на эту удочку.
При аресте их подвергали таким испытаниям, которые вообще человек не должен выдерживать. Выдерживали самые сильные, но это были люди выдающиеся.
Вера все лежала с открытыми глазами, думала, вспоминала свой разговор с Дегаевым, и что-то мучило ее, ускользало, снова возвращалось. Какое-то сомнение в том, что говорил Сергей. И вдруг одна мысль пронзила ее: «Почему, когда я удивилась, что он не курит, Дегаев сказал: „Я не курю, но табак купил заранее“. Ведь он хорошо знает, что в глаза следует сыпать табак не курительный, а нюхательный».
При следующем свидании, которое произошло через несколько дней, уже в ее квартире, она спросила его об этом.
Он не смутился нисколько:
– Вера Николаевна, да потому я так и сказал, что не курю и не нюхаю табак, и не вижу в нем никакой разницы. Табак был действительно нюхательный, но сейчас я про это уже позабыл.
Вера смутилась. Стало неловко за свой вопрос, который ставил под сомнение рассказ товарища. А товарищ был испытанный. Она знала несколько лет и его, и всю его семью. Может быть, он не был слишком умен, может быть, по характеру был слишком мягок и не мог влиять на других. Но он был очень полезен как человек, легко вступавший в самые разнообразные связи, и был незаменим как посредник между партией, с одной стороны, и военными кружками в Петербурге, Кронштадте, а потом в Николаеве и Одессе – с другой. Вера знала его младшего брата Володю, его сестер, они все так или иначе участвовали в движении. Знала и его жену.
Кстати, сейчас он пришел поделиться своей тревогой:
– Понимаете, я не могу радоваться свободе, пока жена моя остается в тюрьме. Где она, что с ней будет?
– Я вас понимаю, – сказала Вера с сочувствием. – Но надеюсь, ничего страшного ей не грозит. Жандармы скоро разберутся, что она не принадлежит к революционной партии.
Дегаев с сомнением покачал головой:
– Может быть, в этом они и разберутся. Но все-таки она работала в нелегальной типографии, и этот факт никуда не спрячешь.
– Вы не правы, – убеждала Вера. – Совершенно очевидно, что на такое рискованное дело жена ваша пошла исключительно из любви к вам, а жандармы больше всего боятся тех, которые идут по собственным убеждениям.
Она говорила, но словам своим и сама не верила, хорошо зная, что полиция не то место, где будут долго разбираться в мотивах. Ей очень хотелось помочь Дегаеву, и она спросила, где сейчас его родные.
– В Белгороде, – сказал он.
– Давайте договоримся так: я пошлю туда человека, чтобы известить их о случившемся. Пусть мать или Лиза едут в Одессу хлопотать о поруках. Если внести залог, жену вашу обязательно выпустят. Вы согласны?
– Мне в моем положении, – усмехнулся Дегаев, – приходится соглашаться на любые предложения. Спасибо вам. Я всегда знал, что в вас найду поддержку, хотя бы моральную. – Он был растроган и говорил дрожащим голосом. – Вы-то сами здесь в безопасности?
– Да, в полной безопасности, – уверенно ответила Вера.
– Вы уверены в этом?
– Ну да. Разве что Меркулов встретит меня на улице, – сказала она как о чем-то совершенно невероятном.
– Берегите себя, – с чувством сказал Дегаев. – Без особой нужды не ходите по улицам. В котором часу вы обычно выходите из дому?
– Обыкновенно в восемь часов, когда утром ученицы фельдшерских курсов идут на занятия. Ведь я живу по документу одной из них.
– Но все-таки я вам советую: старайтесь поменьше бывать на улице.
Уходя, он спросил:
– Есть ли, кроме калитки, еще какой-нибудь выход?
– Есть. Через мелочную лавочку, которую держат хозяева, но я через нее никогда не хожу.
Этот разговор состоялся 9 февраля 1883 года.
10 февраля она вышла из дому ровно в восемь часов утра. Надо было срочно устроить одну женщину, приехавшую в Харьков без всяких средств и обратившуюся к ней за помощью. Еще надо было зайти к Тихоцким посоветоваться, кого послать в Белгород для передачи письма матери и сестре Дегаева.
Дул ветер, по обледенелому булыжнику мостовой стелилась поземка. Она подняла воротник и поглубже упрятала руки в муфту. Пройдя несколько шагов, увидела выходящего из-за угла человека. Она еще не узнала его, но почувствовала, что сердце замирает и ноги становятся вялыми. Вот они поравнялись. Меркулов улыбнулся как ни в чем не бывало:
