Дул ветер, по обледенелому булыжнику мостовой стелилась поземка. Она подняла воротник и поглубже упрятала руки в муфту. Пройдя несколько шагов, увидела выходящего из-за угла человека. Она еще не узнала его, но почувствовала, что сердце замирает и ноги становятся вялыми. Вот они поравнялись. Меркулов улыбнулся как ни в чем не бывало:
– Здравствуйте, Вера Николаевна!
Она растерялась и ответила механически:
– Здрасте!
И пошла дальше все тем же торопливым шагом, отворачивая от ветра лицо. Одна мысль сменяла другую: «Попалась? Кажется, да. Но почему же он не схватил меня сразу? Почему он был один? Почему вокруг не видно ни полиции, ни жандармов? Может быть, это просто случайная встреча. Может быть, еще можно бежать. Скрыться как будто некуда. Ни проходных дворов, ни квартир кого-нибудь из знакомых поблизости нет. Что в кармане? Записная книжка с двумя-тремя фамилиями людей, не имеющих никакого отношения к партии. Почтовая квитанция на деньги, отправленные в Ростов. Надо уничтожить, там указана фамилия получателя».
Она вышла на Екатерининскую улицу. Там за сквером живет токарь Ивашов с женой – очень милые люди. Если резко шатнуться во двор…
– Куда, дамочка?
Перед ней стоял огромного роста жандарм с заиндевевшими усами.
Она инстинктивно отпрянула назад и попала в чьи-то грубые объятия.
– Пустите! – слабым голосом сказала она, понимая всю бессмысленность своей просьбы.
На санях в сопровождении двух жандармов, мертвой хваткой вцепившихся в локти, ее доставили в жандармское управление. Втолкнули в маленькую комнату с ободранными обоями, где уже дожидались две женщины, тут же приступившие к обыску.
– Не трогайте, я вам сама все отдам!
Она вынула из кармана портмоне, выхватила квитанцию и – в рот.
– Клавка! – закричала одна из женщин. – Ты погляди, она чего-то съела.
– Онуфренко! – закричала другая.
Вбежал Онуфренко, тот самый жандарм с усами, и схватил арестованную за горло. Она вырвалась и засмеялась притворно, показывая, что он опоздал. Жандарм отступился. И напрасно. Она никак не могла проглотить сухую бумажку. Потом уж она прожевала ее и проглотила.
После обыска ее ввели в обширный кабинет. За столом сидел хмурого вида жандармский генерал в неопрятном мундире.
– Генерал Турцевич, – представился он. – А вы кто?
Собираясь с мыслями, Вера молчала.
– Я вас спрашиваю, – напомнил Турцевич.
– Если арестовали, то сами должны знать кого.
– Онуфренко, – сказал генерал все тому же, усатому. – Позови.
Онуфренко вышел. Вместо него вошел Меркулов.
– Что, не ожидали? – нахально улыбнулся он.
– Негодяй! – Вера рванулась к нему. Меркулов инстинктивно попятился.
– Перестаньте! – охладил ее генерал. – Что вы проглотили во время обыска?
– Что надо, то и проглотила.
– Это? – Турцевич показал на коричневые крупинки химических чернил, вынутые из ее портмоне.
– Это, – согласилась Вера.
– Это яд?
– Яд, – охотно подтвердила она.
– Онуфренко!
– Я здесь! – Онуфренко выскочил из соседней комнаты.
– Отвести арестованную в замок и дать горячего молока, да побольше. Вызвать доктора, она, кажется, отравилась.
Арест Фигнер произвел в Петербурге сенсацию. Его величество Александр III воскликнул: «Слава богу! Эта ужасная женщина арестована!» Он даже заказал портрет «ужасной женщины», который и был выполнен в фотографии Александровского и Таубе на Невском проспекте.
Едва только под усиленной охраной арестованную доставили в Петербург, как высшие сановники изъявили желание взглянуть на нее собственными глазами. Все испытывали любопытство, всем хотелось лично познакомиться с этой легендарной народоволкой, за которой так долго охотилась вся полиция.
Директор департамента полиции господин Плеве Вячеслав Константинович был подчеркнуто груб.
Когда ввели к нему арестованную, он, не поднимая глаз, кивнул на ряд стульев:
– Возьмите стул, садитесь.
Голос у него был резкий, скрипучий.
– За последнее время, кого ни арестуешь из учащейся молодежи, от всех только и слышишь: «Фигнер! Фигнер!» Неужели вас удовлетворяли подобные восторги? – И вдруг влез в самую душу: – А может быть, вы так устали, что рады тому, что наступил конец?
Вера молчала. Может быть, он был прав. Может быть, теперь она действительно рада. Хотя 10 февраля у нее такого ощущения не было. Плеве откинулся на высокую спинку стула.
– Расследование по вашему делу началось. Ввиду его особой важности им интересуются все, включая государя императора. С вас будут снимать допросы… Я вам советую не запираться, сообщить все, что вам известно; только чистосердечное признание сможет облегчить вашу участь. В противном случае дело для вас может кончиться плохо, очень плохо. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – сказала Вера.
– Тогда назовите мне имена важнейших членов вашей партии, которые еще на свободе.
– Вы надеетесь, что я сразу исполню все ваши пожелания? – усмехнулась арестованная.
– Почему бы нет? Я вас предупредил, что дело ваше серьезно и только чистосердечное признание…
– …может облегчить вашу участь, – закончила Вера.
– Вашу, – подчеркнул Вячеслав Константинович. – Итак, я жду. – Он вытащил из кармана золотой брегет и щелкнул крышкой. – Не желаете отвечать на этот вопрос? Хорошо, ответите потом. У нас есть сведения, что в «Народной воле» сотрудничали некоторые известные легальные литераторы. Вы не могли бы мне сообщить их фамилии? – он обмакнул перо в чернила и занес его над бумагой, как бы приготовляясь писать.
– Не могу, – улыбнулась Вера.
– Ну, хорошо, не можете так не можете, – неожиданно легко согласился Плеве. – Я понимаю, что у вас есть свои понятия о чести, которых я, впрочем, не разделяю, но в таком случае назовите хотя бы их произведения. Те, что они публиковали в легальной печати. А? – Плеве хитро сощурился.
Вера улыбнулась.
– Я думала, – сказала она медленно, – что директор департамента по уровню своего развития стоит выше городового.
Директор департамента залился краской.
– Можете идти. Но запомните: другие с вами будут говорить строже и запирательство вам дорого обойдется.
Министр внутренних дел Дмитрий Андреевич Толстой встретил приветливей:
– Какой у вас скромный вид! Признаюсь, я ожидал совсем другого.
– Например? – поинтересовалась Вера.
– Ну, я думал, введут женщину саженного роста с пылающим взором и громоподобным басом, а вы вполне изящное существо интеллигентного вида, и весь ваш облик как-то не вяжется с бомбами, взрывами и убийствами. Вот смотрю я на вас, на молодежь, и скажу вам правду, по-стариковски, жалко мне вас, что силы свои молодые тратите бог весть на что, вместо того чтобы употребить их в служение родине и государю.
– Насчет родины у нас с вами понятия разные, а об государе давайте не будем.
– Ах да, конечно, вы же ниспровергатели. Ваша программа только разрушать, мы хотим строить. А дело это сложное, с бухты-барахты в таком большом государстве ничего не получится. Надо постепенно. Надо сначала привить народу любовь к образованию. Вы противники царя. Вам только бы убивать. И насчет меня, я слышал, соответственные намерения имеете. А к чему? Ну, допустим, вам даже удастся меня ухлопать, на мое место другой встанет, такой же, а может, еще и потверже, потому что каждое действие вызывает противодействие. И с царями то же самое: одного убьете, на его место встанет другой. Другого убьете, найдется и третий. Свято место пусто не бывает, не так ли? Жаль нет времени, а то я убедил бы вас, – сказал он почти уверенно.
– Я тоже жалею, – поднявшись, сказала Фигнер. – Надеюсь, я обратила бы вас в свою веру.
– Эх, мадам, мадам, – сочувственно сказал министр. – На краю пропасти, а все шутите.
Вскоре после этого разговора подследственную перевели из департамента полиции в Петропавловскую крепость. Оттуда почти ежедневно в сопровождении капитана Домашнева ездила она на допросы. Допросы были ей в тягость. Все одно и то же. Кто из членов «Народной воли» еще на свободе? Что вы знаете о таком-то и о таком-то?
– Послушайте, – сказала однажды Вера прокурору Добржинскому. – Не теряйте понапрасну времени. Что касается моего личного участия в революционном движении до первого марта, я готова изложить в письменном виде, поскольку мои показания будут касаться событий, которые уже раскрыты, и лиц, которые осуждены. Что касается дальнейшего, то никаких показаний я все равно давать не буду. Поэтому прошу вас больше меня не вызывать, а дать мне в камеру бумаги и чернил, я напишу все, что сочту возможным, и буду сдавать свои показания по мере их написания смотрителю.
