Аплодировали ему горячо, искренне. Яхонтов уже стал человеком-легендой. Не было в Советском комитете ни одного гостя из Америки, кто бы с восторгом не рассказывал о легендарном генерале. Русские американцы и канадцы старшего поколения вспоминали его блистательные лекции, особенно военной поры. Те, кто помоложе, говорили, что статьи Яхонтова в «Русском голосе» помогают им без искажений видеть панораму мировой политики. Все, как один, восхищались, казалось, безграничной трудоспособностью, необычайной добросовестностью Виктора Александровича. Часто американские гости говорили «наш генерал». Они, чувствовалось, гордились таким необыкновенным человеком. И очень его любили. В свою очередь, Яхонтов любил своих старых и верных друзей из русских американцев, слушателей своих лекций, читателей своей газеты. Чествование Яхонтова было устроено и в Нью-Йорке. В числе других поздравляли его и советские дипломаты — заместитель постоянного представителя Украинской ССР при ООН М. 3. Гетманец и постоянный представитель Белорусской ССР при ООН В. С. Смирнов.
— Самое ценное в человеке, — сказал Яхонтов в своем выступлении, — это то, что, несмотря на все трудности, он пронес через всю свою жизнь любовь к Родине, чувство неразрывного единства с народом.
Девяностолетие человека, живущего не на уединенном горном пастбище, а в гуще политической жизни, конечно, редкость. Много неожиданных поздравлений получил Яхонтов к своему юбилею. Может быть, самым неожиданным было поздравление Чарли Доули, который, став крупным магнатом оружейного бизнеса, не давал ö себе знать уже много лет. А сейчас появился. И где — в клубе, где давно состоял Виктор Александрович, а Чарли только что удостоился чести быть принятым. Так что, может быть, Чарли не столько хотел поздравить «своего доброго гения», сколько похвастаться тем, что и он теперь причислен к «элите»…
Юбилей прошел. А Яхонтов, теперь уже на десятом десятке, продолжал редактировать «Русский голос»! Без ложной скромности он понимал, что замену ему найти будет нелегко. Он тревожился за судьбу газеты, одну за другой жизнь ставила перед ним, как журналистом, проблемы, которые требовалось решать, и как-то само собой получалось, что день за днем, месяц за месяцем он откладывал подачу заявления. Он знал — когда закрутится бумажная карусель, он уже не будет властен над сроками. Как же оставить родной «Русский голос», если дозарезу необходимо сказать важное, объяснить сложное людям, которые ждут его слова в газете, надеются на него, верят в своего генерала. А трудностей хватает. Вон новый президент Джеральд Форд заявил, что изгоняет из своего обихода слово «детант»— разрядка. Неужели снова поворот к худшему? Трудно оставить газету, оставить свое дело, если знаешь, что оно нужно людям. Да и дом свой оставить трудно, если живешь ты в нем уже бог знает сколько лет и если тебе за девяносто.
Но все равно он ни на миг не допускал и мысли, что закончит свои дни на чужбине. Он ставил пластинку Вертинского «Чужие города» и вспоминал, сколько чужих городов ему пришлось повидать. Не упомнить. Не сосчитать. А вот Вертинского он слышал дважды — в Париже и, кажется, в Шанхае. Но точно, что дважды. А как странно было услышать во время войны сообщение московского радио о возвращении Александра Николаевича из эмиграции. Потом, в советском посольстве, он видел фильм «Заговор обреченных»— Вертинский блестяще сыграл кардинала. Кажется, за этот фильм он получил Сталинскую премию. Потом читал его мемуары под названием «Четверть века без Родины». Всего лишь четверть! А если больше половины?
Здесь шумят чужие города,
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда…
Нет, нет, он не хочет умереть под чужими звездами. Наконец, заявление подано. Ответ, положительный, как он и ожидал, пришел очень быстро. Хлопоты, сборы. Миг прощания с Америкой стремительно приближался.
А когда столь долго подготавливавшийся час действительно наступил, оказалось вдруг, что это необычайно грустно и горько, и комом в горле стали слова «Прощай, Америка». Потому что уже точно — не «до свидания», не «пока», а — «прощай». Потому что уже не в тур, а домой. Навсегда. Потому, наконец, что уже девяносто четыре.
Да, по-иному взглянул он на берег, когда советский лайнер «Александр Пушкин» мягко начал отходить от причала. Нет, не так это просто, как думалось, навсегда покидать Америку. Ведь прожил здесь больше полувека, целую жизнь, и все время считал себя на чужбине, а какая она ему чужбина — Америка? Он здесь жил, работал, боролся, как мог, за ее свободу. Здесь умерла Мальвина. Здесь остается Олечка, внук Виктор — совсем уж американец, а уж правнуки и подавно. Значит, и он, Яхонтов, тоже вложил свой кирпичик в американский дом, пустил свой корень в американскую землю. Прощай же, Америка, пусть вторая — но ставшая родной земля.
Берег отходил, уже люди стали неразличимы, слились в толпу «американцев», и Виктора Александровича вдруг охватило странное, доселе не испытанное им чувство. Он вдруг как бы увидел разом всю эту великую страну, как говорят американцы, от Массачусетса до Калифорнии, от Миннесоты до Луизианы. Да, много поездил он по Америке, не раз бывал не только в таких интеллектуальных центрах, как Бостон, который гордо именует себя Афинами Америки, или в таких промышленных столицах, как Мотор-сити (Детройт) или Город ветров (Чикаго), но и в глубинке пшеничного и полынного пояса.
В час прощания, как в момент истины, не стыдно сказать — я любил тебя, Америка. Ну, а раз слово любви сказано, то можно позволить себе и откровенность.
Объехав практически все штаты, он все же отдавал предпочтение Северу. Вернее — не любил Юг. Магнолия с самого начала вызывала в нем антипатию. (Магнолия — в специфическом смысле, как расистский символ, а не как эмблема штата Миссисипи). Вспомнилось, как в самом начале его американской эпопеи ему предлагали поселиться на Юге, но он отказался, сославшись на то, что в Нью-Йорке ему легче будет врастать в американскую жизнь. Что ж, он поступил правильно — и не только тем, конечно, что отказался от Юга. Нью-Йорк — настоящая школа жизни, суровая и жестокая. Слишком жестокая, если обозреть последние годы, даже, пожалуй, не годы, а все послевоенные десятилетия.
Виктор Александрович вспомнил, как троица шутовски одетых молодых парней напала в метро на него и на Мальвину Витольдовну, как он мысленно молил бога, в которого не верил, чтобы только не тронули жену, а вслух, подняв руки, говорил, сколько у него денег в каком кармане. И как потом их обоих все-таки сбили с ног на пол и, смеясь, вышли на ближайшей остановке. И из всего вагона, уткнувшегося в газеты, только один старый негр, посеревший от страха, помог им подняться. Яхонтовым было тогда уже к восьмидесяти. Но это лишь мелькнуло, он отогнал это, не хотелось вспоминать плохое…
О, Нью-Йорк, Большое красное яблоко, как любовно называют тебя американцы. Ты был совсем другим и в то же время точно таким же, когда он сюда приехал. Правда, тогда нигде еще не было таких небоскребов, даже «Эмпайра» еще не было, над Нью-Йорком, поражая приезжих, царил Вульворт… Но и сейчас ни один город мира так не поражает небоскребами, как он, избравший своим девизом слово «Эксцельсиор»— высший. Еще Нью-Йорк называют Метрополис — имперский город. Имперский штат. Ах, сколько раз приходилось Яхонтову объяснять приезжим, почему «Эмпайр» так называется. Потому что официальное прозвище штата Нью-Йорк — Эмпайр стейт, Имперский штат. Это и вправду так, если имперское мерить долларом. Но доллар, господа, мера иного. Напрасно ваши политологи толкуют о втором Риме — абсурд. Генеалогия этого города — иная. Новый Карфаген, апофеоз торгашества, империя лавок и не случайно вы выше своего «Эмпайра» вознесли Близнецов — Всемирный торговый центр. Но человек сложен, и страна сложна. Собранные Великой Торговлей, ньюйоркцы все же создали Великий Город, И равных ему нет.
Жестокий, безжалостный, страшный, Нью-Йорк прекрасен. Подводя итоги своему американскому бытию, Виктор Александрович ни на миг не усомнился, что он правильно сделал, выбрав для жительства Нью-Йорк. Когда он нашел свой путь, занялся научной работой, книгами, он бы мог переехать в какой-нибудь тихий университетский городок. Давно, еще в годы Великого Кризиса. Ну, бог с ним… Он вернул мысль к Нью-Йорку. Его еще называют Ворота Америки. И дело не только в том, что через порт (а теперь — аэропорт) прибывают сюда «вновь приехавшие». Здесь виднее, чем где-либо, один из американских парадоксов, который так занимал лично его, Яхонтова. Неслиянность наций в Нью-Йорке и одновременно — единство. Здесь самый отчаянный американец из соседней пиццерии может тридцать лет считать себя все еще итальянцем, не понимая, что это давно уже не так. И Яхонтов подумал — а не из таких ли он сам?
