Человека в лодке Волх не знал и неожиданно этому удивился — как будто ждал встречи со знакомым. Судя по одежде — дан или кто-то еще из северных племен.
— Кто тебя послал? — спросил его Волх, глядя сверху вниз. — Росомаха?
— Скоро сам узнаешь, — ухмыльнулся посланец.
— Что тебе велено передать? — продолжал Волх, с трудом сдерживая ярость.
— Вот это.
Легко размахнувшись, посланец кинул ему под ноги какой-то предмет. Камень? Волх поднял его — да, камень, завернутый во что-то мягкое. Очень знакомое! Но в неверном утреннем свете Волх долго не мог разглядеть, а когда разглядел, не сразу поверил. У него в руках была рукавица из беличьих шкурок, расшитая по краю красными ромбами-оберегами.
Волх зарычал, вцепившись в борт. Посланец предостерегающе поднял руку, другой же схватился за весло. Лодка попятилась назад.
— Но-но, не дури! — испуганно попросил посланец. — А то уплыву и ничего не скажу!
— Где мой сын?! — хрипло прошептал Волх.
— Твой сын у нас, он жив. Пока жив, — добавил посланец, однако злорадствовать себе не позволил. Волх показался ему опасным зверем, готовым к прыжку. — Сделай так, как велит Росомаха, и получишь сына назад.
Волх молчал.
— Эй! Ты меня слышишь? — забеспокоился посланник. Не дождавшись ответа, он продолжал: — Все твои люди должны высадиться на берег. Те, кто покинет корабли последними, должны их поджечь. Никто из вас не сдвинется с места, пока не пройдут все наши корабли. Мальчишку мы высадим у Новгорода. И не возьмем с него мзды за доставку домой, — посол явно произнес заготовленную шутку, но смеха в его голосе не прозвучало. Он до смерти боялся Волха. Так же скомкано он пробормотал угрозу:
— Но если солнце покажется над лесом, а корабли еще не будут гореть, ты получишь сотню таких рукавичек, нарезанных из мальчишки…
Весло рьяно заработало по воде. Отплыв на безопасное расстояние, посол крикнул:
— Чуть не забыл! Вот тебе еще подарочек!
На палубу полетело что-то черное, мохнатое, гадкое. Волх брезгливо поднял его — на этот раз камень был завернут в кусок черной бычьей шкуры. Руки мгновенно разжались — как будто случайно схватил ядовитую тварь. Волх поддел зловещую посылку ногой и выбросил ее за борт. Ужас стиснул его сердце. Не может быть. Ни разу в жизни ему не было еще так страшно. Но лучшее средство от страха — ярость. Когда Волх вернулся к спутникам, они отшатнулись от его перекошенного лица.
Но он не смотрел ни на Мара, ни на Бельда. Только на Сайми. Тяжело дыша, он шваркнул ей под ноги рукавичку. Сайми подняла ее и глухо застонала.
— Глупая сука! Решила тряхнуть стариной? Повеселиться? С мужчинами на войну прогуляться? А в это время твой сын остался одиноким и беззащитным. О нем позаботятся! — передразнил Волх. — Ты должна была о нем позаботиться! Но ты думала только о себе. Теперь его убьют. Надеюсь, у тебя никогда больше не будет детей. Надеюсь, ты состаришься и сдохнешь в сожалениях! Будь ты…
— Замолчи! — оборвал проклятье Бельд. — Какого лешего? Что ты несешь?
Волх объяснил. Каждое слово он бросал, как обвинение, в лицо Сайми. Она закрылась руками и тихо всхлипывала.
— Прекрати ее мучить! — не выдержал Бельд. И тоже заорал на Сайми: — А ты не реви! Ты здесь не при чем! Иди успокойся!
— Не смей ей приказывать! — рявкнул Волх. — Она пока еще моя жена.
— К сожалению, — холодно бросил Бельд. Они яростно мерили друг друга взглядом.
Сайми медленно сползла вдоль борта на палубу и, стиснув себя руками, сдавленно заскулила. А Мар вдруг побледнел. Лицо его перекосилось, как от боли, — словно он узнал что-то ужасное.
Бельд первым взял себя в руки.
— Сейчас не время ссориться, — сказал он примирительно. — Давай подумаем, Волх. Ты уверен, что Боян у Росомахи? Мало ли — рукавица! Подумай сам, Мичура с Бояна глаз не спустит. Украсть мальчика у него из-под носа — это невозможно!
Трезвый, спокойный голос Бельда привычно остудил Волха. А ведь и правда, похоже, он повелся, как мальчишка… Мало ли — рукавица. Может, ее и выкрали, может, ее подделали…
— Мальчика не украли, — тихо сказал Мар.
— Что?! — резко обернулся Волх.
— Что слышал. Бояна отвели к Росомахе, и мальчик пошел по доброй воле.
— Мой сын, по-твоему, дурак? — зарычал Волх.
— Не складывается, Мар, — подтвердил Бельд. — Я могу поверить, в Новгород проник лазутчик Росомахе, но чтобы Боян, такой умный мальчик, пошел куда-то с незнакомым человеком…
— А он пошел со знакомым, — убитым голосом сказал Мар. Потом с размаху бухнулся на колени. — Убей меня, князь! Это я виноват. Из-за меня твоя дочь тебя возненавидела и решила отомстить.
И Мар честно рассказал все, что было между ним и Туйей.
— Твоя дочь тоже у Росомахи, — хмуро закончил рус. — Вряд ли после всего она вернулась в город.
Волх слушал — и не слышал. Какое ему было дело до Туйи, до ее поруганной чести и до ее предательства! «Не давай ей повода тебя ненавидеть…» Мать, как всегда, оказалась права. Сучка все-таки укусила, и за самое уязвимое место.
Даже сейчас Волх думал о дочери как о брошенной, озлившейся собачонке. Он и догадаться не мог, в какую лаву превратилась ее душа. Годами там плавилась обида нелюбимого ребенка, помноженная на горячий нрав. Не хватало только повода — ушата ледяной воды, чтобы из этой обиды выковалась и закалилась ненависть. Потому что ненависть — не всегда оборотная сторона любви. Иногда это расплата за нелюбовь.
Туйю распирало злое торжество, когда она появилась на пороге покоев Бояна.
Мальчик ей очень обрадовался. Он уже несколько часов сидел как на иголках. С утра к нему в спальню явился Мичура. Боян побаивался старого дружинника из-за хромой ноги. Мичура велел Бояну сесть рядом и внимательно слушать. Он рассказал, что отец, мама и Бельд вместе с русским воеводой отправились спасать город от речных разбойников. Скоро они вернутся с победой, а в отсутствии князя за город в ответе, конечно, его сын. Конечно, Боян прекрасно справится. А он, Мичура, будет всячески княжичу помогать, бла-бла-бла. Когда Волх вернется, он будет заслуженно гордиться своим сыном.
Боян жадно слушал, хотя сюсюканье старика его обижало. Взрослые всегда пропускают момент, когда уже пора говорить с ребенком взрослым языком. Мальчик все прекрасно понял. И оставшись один, он сжимал кулаки, чтобы не расплакаться. Случилось страшное, а может быть, непоправимое. Отец ушел на войну, мать последовала за ним. Мир перестал быть уютным и светлым, он превратился в темную комнату, где из каждого угла грозят неведомые чудовища. Теперь ничто уже не будет, как раньше.
Как хорошо, что пришла Туйя — единственный родной человек, оставшийся в тереме.
Она как всегда одета во что-то яркое, очень идущее к ее черным волосам. Боян покраснел. Он был немного влюблен в красавицу сестру.
Туйя держала в руке платочек с орехами. Некоторое время она отправляла орехи в рот один за другим, с хрустом раскалывала, сплевывала скорлупу. Наконец великодушно предложила:
— Хочешь?
— Ага, — смутился Боян. Орехов у него было полно, но внимание сестры льстило. Обычно она его вовсе не замечала.
Туйя протянула платок. Боян застенчиво взял три орешка.
— Бери еще, — щедро настаивала сестра. Потом вздохнула: — Ну что, Боян, вот и остались мы с тобой сироты…
Сироты! Чудовища в углах зловеще оскалились. Боян очень старался держаться по-взрослому, но сердце у него застучало, как у зайчонка.
— Почему сироты? — жалобно спросил он.
Туйя оглянулась, не подслушивает ли кто.
— Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать правду, — шепнула она. — Чтобы спасти город, отец решил пожертвовать собой. Они с Сайми никогда не вернутся в Новгород. И никто не придет им на помощь — отец строго-настрого запретил. Но мне наплевать на запреты. Я найду их и погибну с ними вместе, если придется. Но мне кажется, — Туйя заговорщически подмигнула брату, — нам удастся устроить так, чтобы все остались живы. Пойдешь со мной?
— Пойду! — не раздумывая кивнул Боян.
— Я так и думала, — довольно улыбнулась Туйя. — Ты молодец. Тогда в полночь я жду тебя у черного крыльца.
Ночью девушка и мальчик незамеченными вышли из города.
Оказавшись на лесной тропе, петлявшей вдоль берега то вверх, то вниз, брат и сестра испытывали разные чувства.
Туйе казалось, что у нее за спиной — бесшумные совиные крылья. Или ноги превратились в пружинистые рысьи лапы. Ветер выл в пустых вершинах такой знакомой колыбельной. С каждым шагом Туйя сбрасывала с плеч тяжесть города — как будто возвращалась домой.
Боян наоборот. Он спиной чувствовал прощальный взгляд города, он вздрагивал от бесконечно чужих звуков и запахов, он был выброшен из колыбели, и с каждым шагом тяжесть потери усугублялась.
Путь был трудный. Днем припекало, так что с беглецов сходило семь потов, и они еле волочили ноги. Ночью заморозки пронимали до костей.
