— Ну что, мой Туллий, — проговорил я холодно и со скрытой угрозой. — Я недоволен тобой и твоими гвардейцами. Я больше не верю в их преданность и решил во всем серьезно разобраться. Кое-кого из командиров придется отослать в дальние гарнизоны. Но имей в виду, это наказание будет самым легким. Только для нерадивых. Тот же, кто окажется замешанным в заговоре против меня — хоть как-нибудь, хоть самым ничтожным образом, — будет жестоко наказан. Сегодня я назначу сенаторов, которые будут разбирать это дело. Ты понял меня, Туллий? Ты хорошо меня понял?
Да, он хорошо меня понял, его рука невольно коснулась ножен. Я подумал: знай он, что его ожидает, он немедля вытащил бы меч и убил меня на месте.
— Отвечай, я жду!
— Не понимаю, император, — сумел выдавить он, — что ты имеешь в виду.
Он хотел еще что-то добавить, но я не дал ему говорить, остановив властным жестом руки (который, должен признать, дался мне непросто):
— Я недоволен тобой и не буду скрывать этого. Если ты виновен, ты будешь наказан по закону. Если нет, то будешь отправлен в провинцию. Туда, откуда я привез тебя в Рим. Это все, можешь идти.
Туллий постоял несколько мгновений неподвижно, потом повернулся и, даже забыв поклониться, пошел к двери. Когда он был уже в двух шагах от порога, я остановил его:
— Да, забыл тебе сказать. Я назначил празднество в честь избавления от смерти, и я отложу разбирательство вашего дела до его окончания. Праздник уже назначен, и я не хочу его испортить — римский народ, в конце концов, не виноват, что у меня такие гвардейцы. Поэтому во время праздника ты и все командиры когорт будете находиться рядом со мной. Подробности тебе объяснит мой секретарь. Теперь иди!
Он смотрел на меня, и мне казалось, что он не может сдвинуться с места.
— Иди же, Туллий, я не хочу видеть тебя, — сказал я и отвернулся.
Пока я не услышал стук двери за своей спиной, я и сам не мог пошевелиться.
* * *
Кажется, я никогда не был столь деятельным. Энергии было столько, что я не успевал воплощать ее в дела. Я прежде не мог себе представить, что с таким рвением буду стремиться к собственной смерти. В каком-то смысле это были самые счастливые дни моей жизни. Ощущалось, что вся моя жизнь воплощена в этих нескольких днях. При этом я не старался их растянуть, но, напротив, старался все сделать быстрее.
Кроме собственно энергии и мысль моя работала четко (я даже думал, что если бы она работала столь четко во все время моего императорства, то обстоятельства сложились бы по-другому и мне не нужно было бы делать то, что я делал, — то есть готовить-свою смерть).
Итак, я действовал сразу по нескольким направлениям. Во-первых, пригласил архитектора, объяснил ему замысел сооружения, начертил примерный план и обсудил все детали. Приказал начать работы немедленно и закончить в наикратчайшие сроки. Архитектор был наделен чрезвычайными полномочиями, все чиновники римской городской администрации обязаны были исполнять его требования, и никто не должен был чинить ему препятствий.
Во-вторых, из Греции (где он тогда находился), был немедленно отозван в Рим любимый легион моего отца. Многих офицеров легиона я знал с детства. Пока легион находился в пути, я, не доверяя охране, сделал так, чтобы народ сам охранял меня. Был распущен слух, что против императора готовится заговор с целью его убийства и что нити заговора ведут в Иудею. Недоверие к иным народам, а тем более к евреям я использовал очень хорошо. Стали говорить, что я собрался издать законы, по которым каждый член еврейской диаспоры должен будет отчитываться перед специальной комиссией о своих доходах, и что я хочу поставить некий предел их богатству, а то, что останется сверх предела, будет роздано самым бедным горожанам поровну.
Уже через день после того, как были распущены такие слухи, у моего дворца стали собираться толпы народа, требующие покарать заговорщиков. Люди не уходили домой и ночью. Некоторые лавки богатых евреев оказались разбиты и разграблены толпой. Разумеется, среди толпы находились и мои люди, умело направлявшие народный праведный гнев. Чтобы беспорядки не вышли из-под контроля, мне пришлось выйти на площадь перед дворцом и поговорить с людьми. Речь моя была довольно уклончивой, и я только намекал на грозящую мне опасность, но просил людей сохранять спокойствие и разойтись по домам.
Речь моя произвела то самое впечатление, которого я и желал. Народ не только не разошелся по домам, но, напротив, толпы перед дворцом сделались еще более многочисленными. Люди сами установили круглосуточные дежурства, по ночам жгли костры. Площадь перед дворцом стала похожа на некое подобие военного лагеря.
Этого я и добивался. В такой обстановке гвардейцы не смогли бы выступить. Так продолжалось до того времени, пока не подошел легион из Греции. Легион встал лагерем недалеко от Рима, а несколько когорт вошли в город. Прибытие легиона возбудило народ еще больше, произошло братание горожан с солдатами. Из толпы кричали, что гвардия ненадежна, а некоторые призывали даже идти к казармам преторианцев и расправиться с ними.
Такого энтузиазма я никак не ожидал, и кровавая резня мне сейчас была ни к чему, потому что в этом случае всегда неизвестно, как она в конце концов отразится на моей персоне — кто может сказать с уверенностью, в какое русло войдет так называемый праведный гнев? Пришлось снова выходить и разговаривать с народом.
Я сказал, что не сомневаюсь в верности гвардейцев, и публично похвалил Туллия Сабона. Легион же прибыл на всякий случай, и лишь только опасность минует, он возвратится к месту своей постоянной дислокации. В доказательство своих слов я назначил и гвардейцев, и солдат легиона в равном количестве нести дежурство во дворце.
Народ несколько успокоился, но от дворца не уходил. Тогда через день я объявил о намеченном празднестве и о том, что во время праздника будут раздаваться народу щедрые подарки. Люди приветствовали мое сообщение криками восторга. Наверное, кроме Туллия Сабона и командиров преторианцев, не было ни одного человека в Риме, который бы не славил меня.
Должен заметить, что всеобщий энтузиазм в отношении ко мне народа довольно сильно на меня подействовал. Я даже стал сомневаться в необходимости своего ухода, потому что стало казаться, что власть моя, как никогда, крепка, а любовь народа, как никогда, сильна. Наверное, и «Божественный» Август не возбуждал такой любви. Что же мне теперь мешало расправиться со своими противниками и благополучно править до самой старости?!
Да, искушение было велико, но я сумел, хотя и не без труда и сомнений, перебороть его. Я уже упоминал, что в последнее время мысль моя работала необыкновенно четко. Она-то и не позволила мне проявить слабость. И я сказал себе, что нет ничего ненадежнее на свете, чем любовь народа. По крайней мере, к живущему, а не к мертвому. Мертвого могут любить сколько угодно долго, и чем дальше, тем больше. С годами мертвый может стать едва ли не совершенством (и не важно, был ли он совершенством при жизни), и поклонение ему становится необходимой частью образа жизни. Мертвого хвалить и почитать легко и приятно: он не влияет на твою жизнь, он служит примером и, главное, его всегда можно сравнить с живущими, и сравнение, конечно же, будет не в пользу последних.
Другое дело — живущий и действующий, тем более правитель. Сегодня его действие популярно и его славят и любят, но завтра, когда он сделает нечто, что может ущемить большую часть народа (хотя его действие может быть самым разумным), от вчерашней любви не останется и следа — его станут поносить так же яростно, как восторженно любили только недавно.
Меня любили всплесками. Лучше бы меня так не любили, а относились б ко мне ровно. Впрочем, и это не избавляет от возможности погибнуть от рук заговорщиков. Тем более что народ ничего особенного не решает, хотя и выглядит грозной силой.
Так что, несмотря на сомнения, я не отступил от своего замысла, и энергии для его исполнения у меня не стало меньше. В сопровождении солдат (не гвардейцев) я несколько раз посещал место строительства и наблюдал за ходом работ. Темпы меня вполне удовлетворили. Я сделал несколько замечаний, но в целом был доволен расторопностью архитектора и работой строителей.
Что же до скульптуры в виде распятого на перекладине, то сначала я по совету Суллы хотел вызвать скульптора из, Греции. Но потом решил, что обойдусь и своим, потому что совершенство скульптурного изображения в моем замысле не играло большой роли. Тем более что она нужна была только для одного представления. Ведь если бы я не собирался уйти навсегда, а остался в Риме, то на какое место можно было бы водрузить мою скульптуру в виде распятого на перекладине?! Во избежание возможных толков ее нужно было бы разбить на куски или спрятать.
Пришедший скульптор долго не понимал, что я от него хочу, все никак не мог взять в толк, почему нужно изображать императора Рима, распятого на перекладине как последнего раба. Когда же он понял, то на лице его проявился явный страх: он стал бояться, что после окончания работы его накажут, а не наградят за содеянное — шутка ли, изображать императора столь, мягко говоря, непочтительным образом. Я старался ему все объяснить, ласково с ним разговаривал, но все было тщетно — на мои уговоры он кивал, но, когда я спрашивал, готов ли он приступить к работе, он отвечал, что никогда не посмеет изобразить императора подобным образом.
