Это – в темноте бархатного полога. В яркие периоды искрящихся лучей он распознает иные звуки и иные голоса. Они нравятся ему много больше. Особенно один голос – веселый и дружелюбный, от которого по груди мальчика разливается теплая волна, проходящая затем по всему его телу животворным потоком. Голос приходит откуда-то издалека… быть может с неба? Голос задает вопрос, ответ на который, похоже, он знает заранее: «Ты опять не ел, малыш?» И тут же он ощущает прикосновение к спине теплых пальцев, подушечки которых умеряют, а часто и снимают боль, дотрагиваясь до его иссохшей, сморщенной, в пятнах, нечистой кожи, изъеденной болезнью со странным названием «пеллагра». Мягкий голос обволакивает его теплотой и приязнью, в нем мальчик улавливает искреннее желание помочь… а ложечка с чем-то жидким опять пытается пробраться внутрь сквозь плотно сомкнутый частокол его зубов. Напрасно пытается; Хаймек не виноват. Он и рад бы откликнуться на этот раз… но зубы решают иначе. Нет. Нет. Нет. Хаймек не ест, не пьет, не произносит ни слова. Он ничего не хочет. Или нет, не так. Он хочет, чтобы его все оставили в покое. Хочет лежать, не двигаясь, отдаваясь ласке мягкого женского голоса. Его он готов слушать без конца.
Но зубы его стиснуты.
Устав от очередной безрезультатной попытки, сестра проводит нежными пальцами по его стриженной наголо голове и шепчет ему на ухо:
– Малыш, не отчаивайся. У тебя пеллагра… но доктор Шнайдер сказал, что вырвет тебя из ее когтей…
У него была пеллагра.
Он терял последние силы.
Однажды, когда он пытался спастись от болезненных уколов яркого света, вонзавшегося булавками прямо ему в зрачки, голова его скатилась с подушки прямо к кроватной загородке. Хаймек напряг мышцы вконец истончавшей шеи, пытаясь вернуть голову в прежнее положение, но не смог. Мышцы отказались ему повиноваться. Он попытался дотянуться до головы руками, сделав из них нечто вроде временной подпорки, но и руки, едва шевельнувшись, так и остались лежать вдоль туловища, словно они были сделаны из дерева. И только длинные коричневые пальцы извивались на простыне, словно части обрубленных щупалец. Пальцы он ощущал. Они хотели ему помочь. Они сжимались и разжимались, захватывая складки простыни – длинные, мягкие, бессильные. Его голова плыла в воздухе отдельно от туловища, пытаясь скатиться за пределы кровати. По горлу, где словно натянутые веревки, вздулись толстые жилы, пробегали волны. Свет попеременно становился то грязновато-красным, то розовым, то нежно-голубым. Но губы не пропускали ни звука, а зубы все еще были стиснуты неведомой силой. Он чувствовал, как бездна другого мира подступает к нему все ближе. Вплотную. Ему все это было скорее любопытно, чем страшно. Но и страшно было тоже. Внезапно ему открылось – он умирает. Кровь стала громко бить в виски, словно в барабан. Он переходил какую-то грань. На мгновенье он подумал – все будет хорошо. Он умрет, а звезды продолжат осыпать его яркими искрами и сквозь бархатистый мрак вечной ночи голос сестры смягчит его боль и умерит страданье. И тут что-то произошло. Страшный удар потряс все его щуплое, обессилевшее тело. Голова его ударилась о перегородку кровати, губы разжались, и раскрывшийся рот стал жадно заглатывать воздух, как если бы он был выброшенной на берег рыбой. Его пальцы беспорядочно задергались в головокружительном танце, отталкивая от себя приметы новой жизни, проступившей на его теле в виде кристаллических и холодных капелек пота. Веки его были все еще закрыты, но под ними – не спокойствие света, а метущиеся искры; они живут, они движутся и, сталкиваясь в этом своем движении, то гаснут, то вспыхивают с новой силой. Холодные серебряные звезды сверкают, словно лезвия ножей. Звезды темнеют, становятся совсем черными, замыкаются в себе, и из них прорастает, становясь все больше и больше, человек с густой черной бородой. Это бородач! Тот самый, который сопровождал маму в ее последнем пути на кладбище: Хаймек узнает его сверкающие глаза и его рот с тесными желтыми зубами. Из этого рта доносится до мальчика тот же непонятный и страшный приговор: «Не ты, Хаим… Не ты!» Эти слова исполнены такой энергии, что ни на что другое бородача не хватает, и он, растворясь во мраке, исчезает, оставив после себя ощущение глубокого отчаяния. А Хаймек, уже забыв о нем, ловит на себе любящий мамин взгляд. Мама смотрит на своего сына, она смотрит на него из белого савана, заляпанного кладбищенской грязью и в глазах ее непередаваемая словами человеческими любовь и жалость. До мальчика в последний раз доносится шепот: «Иди, Хаймек, иди. Не то…»
Ветер относит конец фразы. Но мальчик уже занят другим: он смотрит на маленькую Шошану, прелестную в белом своем платье – она, как всегда, не глядя под ноги, несется за котом. И снова Хаймек делает попытку ухватить ее за руку и побежать с нею вместе. Но она уже далеко, быстроногая непоседа. И тогда ему остается лишь одно: то, что он и делает. Он кричит, обращаясь к бородачу: «Пожалуйста… ну, пожалуйста… подержи мою голову… я только догоню маленькую Шошану и кота… я только скажу ей, что я здесь… здесь я…»
Хаймек мигнул и открыл глаза. И увидел людей в белых халатах. Их было много, и они вращались вокруг человека в коричневой форме. Он стоял, крепко упершись в землю ногами, втиснутыми в кожаные сапоги. Воздух, потихоньку заполнявший легкие мальчика, заполнил их до предела и из его груди выдавилось прерывистое «Ой!» Он этого не хотел, но было уже поздно. Эхом отозвался такой же вскрик из груди медсестры Эвы… и вот она уже, не веря себе, бежит к нему, улыбаясь и всплескивая руками.
– Ах ты, мой милый, несчастный ты мой малыш… – повторяла она один раз за другим, гладя его голову, поддерживая ее и осторожно, как драгоценность, опуская на подушку. И Хаймек узнает эти нежные пальцы, которые сейчас осторожно скользят по коже его бессильной шеи, по вискам, в которые все еще бьют и бьют маленькие стеклянные молоточки. Зрачки мальчика нащупывают лицо Эвы, лицо, которое больше не заслонял фейерверк разноцветных искр… и он смог на этот раз оценить всю красоту этого лица, аккуратность ровных, чуть припухлых щек и округлого, точеного подбородка, прелесть чуть вздернутого носика и ровных, как кукурузные зерна, зубов.
– Я же говорила тебе, малыш, что ты поправишься, – напомнила она мальчику. Теперь и он вспоминает об этом. Но…
– Шошана, – едва шевеля губами, говорит Хаймек. – Шошана… кот… Она убежала.
Маленькое розовое ухо сестры Эвы касается его губ. Ее голос произносит:
– Говори, говори… Говори, малыш… Ты достаточно намолчался. И вообще… тебе пора вставать. Пора освободить кровать для других больных.
– Сестра! – раздался голос врача.
Мягко отстранясь от Хаймека, она поспешила на зов. Взгляд мальчика провожал ее, пока она не исчезла из вида.
Чуть позже, задумавшись, Хаймек понял, почему он так долго не хотел просыпаться, не хотел никого видеть, не хотел говорить и слышать кого бы то ни было. Почему ему так уютно было в раковине тишины. Он это понял сейчас. После пробуждения, после возвращения в прежний мир ему придется ведь вновь вернуться в детский дом. Где Натан по-прежнему будет отравлять ему жизнь – до тех пор, пока его болезнь снова не вернется. До тех пор, пока ему, Хаймеку, снова не надоест все на свете, и он будет желать лишь одного – чтобы его все, решительно все оставили в покое. Дали бы натянуть до самых глаз одеяло и вновь погрузиться в существование без звуков, образов и голосов.
А пока что он обнаружил на соседней кровати старика. Возможно, что и раньше лежал тот справа от него, но поскольку глаза мальчика были всегда закрыты, он просто не мог его увидеть. А вот сейчас Хаймек разглядел бесформенную фигуру, целиком покрытую волосатым одеялом цвета хаки. Старик лежал на спине, опираясь на локти, отчего одеяло образовало над ним нечто вроде походной палатки. Безукоризненно разглаженная пола этой самодельной палатки тянулась по прямой линии от носа до середины голеней и там обрывалась как-то совершенно неожиданно. Устремив взор на странное сооружение на соседней кровати, Хаймек пытался представить себе то, что скрывалось под ним. Наверное, все же не по этой причине одна из подпорок вдруг подломилась и костлявая рука с переплетенными и выпуклыми синими венами выползла наружу, как шахтер из забоя. Вслед за рукой стали доступны для взора какие-то помятые глаза с редкими ресницами; глаза эти шустро меняли направление взгляда, отчего мальчику вдруг вспомнились кролики, водившиеся в зооуголке детского дома. Похоже было, что глаза выглядывают какую-то опасность. Обежав круг, они остановились на лице Хаймека; при этом окружавшие их морщины дрогнули и поползли к вискам. Вслед за этим сизый махорочный дым осторожно показался из-под одеяла и пополз во все стороны. На черепе соседа можно было разглядеть несколько жидких и жалких прядок, казавшихся случайными и ненужными на голом черепе, усеянном коричневыми и красными пятнами.
