– Молодец, – припечатал старик. – Просто молодец, этот твой Янек. Да и Золотая звезда – это не шутки.
Этой мысли мальчик как-то не понял. Он вспомнил, как увидел однажды Любу – склонившись над сидевшим Янеком, она целовала его культю в то время, как он гладил, осторожно и нежно, ее склоненную спину. У Янека были тонкие и длинные пальцы, какие бывают у пианистов, но сам Янек признавался, что играть он умеет только на гашетках своего пулемета. А теперь он открывает и закрывает задвижку на воротах детского сада. Рано утром и после захода солнца, повисая на костылях и скрипя протезами, тащил он свое сильное тело к месту постоянного дежурства, проверяя исправность огромного засова, после чего опускался в потрепанное кресло, из которого мог, не вставая, дотянуться до щеколды. Он вытягивал обрубки, ставил рядом с собой костыли и замирал под лучами восходящего или уходящего солнца.
Старик что-то обдумывал, разглядывая свои собственные культи.
– А Золотую звезду… он, что, все время носит на груди?
– Да нет же, – отвечал Хаймек. – Он вообще ее не надевает. Он носит ее… в протезе!
Старик выпучил глаза.
– В протезе? Золотую звезду?
Кажется, Хаймек понимал удивление старика. Ему и самому было это долгое время непонятно.
– Янек, разве награды носят не на груди? – спросил он, когда впервые увидел, как Янек засовывает, завернутые в тряпочку боевые награды в специально выдолбленное углубление в протезе. Янек посмотрел тогда на мальчика своими ясными глазами, улыбнулся, показав великолепные белые зубы, и сказал ему с грустной улыбкой:
– Ты еще маленький, Хаймек. Есть вещи, понять которых ты пока что еще совсем не можешь.
– Я пойму, – горячо заверил Янека мальчик. – Не веришь? Папа говорил, что я очень умный. Я пойму, Янек… правда.
Тогда лицо Янека стало серьезным, и глаза пытливо впились в лицо Хаймека. Может быть и сам он давно уже хотел поделиться с кем-нибудь своей тайной?
– Слушай внимательно, – сказал он. – Для груди… для груди у меня есть Люба. А для ног нет ничего, кроме орденов. Вот я и ношу их в протезе. Ближе к ногам, которых нет. Понял?
Ничего, конечно, Хаймек не понял, разве что кроме упоминания о Любе и о груди. Любину грудь он видел однажды. Люба прижималась своей маленькой грудью к широкой груди Янека.
Это, как понял мальчик, и был главный секрет в жизни безногого пулеметчика.
Старик тем временем вернувшийся на середину своей кровати прищелкнул раз и другой языком и так же дважды прохрипел:
– Не хорошо это. Не хорошо.
Похожие слова, но совсем, совсем не так, кричала в ту ночь увидевшая ту же картину пани Сара.
– Шлюха! – кричала она, безобразно и вместе с тем как-то жалко раскрывая свой огромный рот. – Зассыха… малолетка грязная! Тварь… тварь… тварь… На панели кончишь, гадина!
Лицо пани Сары было багрово-бурым и поистине ужасным.
Хаймек, бывший в тот вечер дежурным, шел из столовой в красный уголок, где всегда кто-нибудь оставлял не выключенным свет. Пани Сара кричала страшным голосом, она была краснее кумача на столе для торжественных заседаний, она кричала и топала толстыми ногами так, что на потолке ходила ходуном люстра. Люба молча плакала и закрывала ладонями лицо; плечи ее поднимались и опускались. Хаймек стоял в тени огромного бюста Ленина, невидим.
– Здесь не публичный дом! – орала пани Сара. – Это приют… для тех, кто остался без родителей… без любви и ласки… Это дом для сирот, а не для потаскушек… И если ты думаешь, что попала сюда для того, чтобы обжиматься с этим грязным калекой, можешь убираться отсюда вместе с ним. Да, да! И поскорей!
При всей своей образованности, Хаймек не знал точного значения слова «обжиматься», хотя, разумеется, слышал его не раз. Он даже подумал с каким-то интересом, имела ли в виду пани Сара то же самое, что и сами детдомовцы, когда они (к примеру, Натан) говорили: «Сегодня я обжимался с Беллой». Если она имела в виду то же самое, она нарушала неписаные правила – она, пани Сара, директриса, взрослая женщина, не должна была, не имела права, употреблять их слова. То, о чем говорил Натан, на их языке означало, то он гладил Беллину грудь. И это слово, таким образом, могли произносить только они, и они берегли и охраняли его, как собственную тайну.
– Я люблю Янека, – услышал он голос Любы. И сразу же вслед за этим раздался исполненный непонятного Хаймеку яда голос пани Сары:
– Любишь? Ах, вот как… А он тебя любит?
Девушка зарыдала так, что лишилась голоса. Между двумя всхлипами Хаймек мог разобрать:
– Да!.. да!.. да!..
Пани Сара, казалось, потеряла разум.
– Проклятый калека! – прокричала она… и зарыдала громче Любы…
Ноги Хаймека, не спрашивая у него разрешения, сами понесли его, словно стрелу, выпущенную из лука, по направлению к воротам, где обычно допоздна сидел Янек. Но сейчас там его не было. Тогда он побежал вдоль глиняной стены – сейчас, в черноте ночи имевшей вид угрожающий и опасный. Время от времени мальчик останавливался, прислушиваясь, не раздастся ли где знакомый скрип протезов. «Я должен, – говорил он сам себе, – я должен предупредить его. Я должен помочь Любе. А Янек… он должен побить эту противную толстуху. Пани Сару. Врезать ей по ее толстому подбородку».
И он снова помчался в ночи, ударяясь о выступы стены, обдирая коленки и ладони, которыми он на бегу ощупывал стену. Все тело у него уже горело от многочисленных ушибов и царапин. В голове непрерывно бились мысли: «Я ведь так и не погасил свет в красном уголке, – вспоминал он, продолжая свой бег. – Пани Сара наверняка поймет, что это я подслушивал. Янек… Янек… где же ты? Куда ты подевался? И почему исчез именно сейчас?»
Прямо возле его лица два огненных глаза вспыхнули зеленым дьявольским огнем. Ничем другим, кроме как глазами черта, это быть не могло. Да нет, ведь у чертей нет глаз. Это, сообразил он, скорее всего толстый кот пани Сары.
Он остановился с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди. Чертей нет. Черт бы побрал этого Янека. Ну, где же он? Побегу к нему в сторожку. Если ты боишься зеленых кошачьих глаз – прочь от стены. А вот и сторожка. Окно в ней светится. Значит, он там, Янек. Он там, там…
Он и на самом деле был там – в дальнем углу своей жалкой коморки. Что-то он делал там, копошился. Острые глаза мальчика разглядели – Янек укладывал вещмешок!
– Янек! – закричал, словно боясь опоздать, мальчик. – Янек!
Безногий поднял на него запавшие глаза. Щетина, проступившая на лице, враз состарила его.
Хаймек, подбежав, вцепился в его гимнастерку.
– Янек! Пани Сара и Люба… там… – выдохнул он, не переводя дыхания.
Калека поднял на него свою щетину и устало сказал:
– Я… знаю. Всегда знал, что так кончится.
Не выпуская жесткой гимнастерки, Хаймек затряс инвалида, умоляя, заклиная, требуя:
– Янек! Ты должен… ты обязан побить пани Сару. Ведь Люба… она плачет там… А пани Сара…
– Пани Сара… она любит меня, – сказал Янек, наклонив голову.
Хаймек чувствовал, что теряет разум. Глаза его полезли из орбит.
– Не… понимаю… Любит? Тебя? Янек!
Губы Янека кривились в непонятной улыбке, когда он принялся объяснять Хаймеку:
– Она… пани Сара… она тоже женщина, понимаешь?.. И она хочет, чтобы я… с ней… ну, как с Любой, понимаешь?
Прошло несколько бесконечных минут, пока до ошеломленного Хаймека стал доходить смысл произнесенных слов. Ужаснувшись, он закричал:
– Она! Хочет! С ее жирным брюхом! У нее три подбородка, Янек! А Люба… она ведь плачет…
Вцепившись Янеку в рукав мертвой хваткой, он потащил его к двери.
Он едва-едва сдвинул его с места. Тогда, забежав Янеку за спину, он уперся в его широкую спину обеими руками, грудью и головой, повторяя в исступлении: «Иди! Иди! Дай ей… этой тетке… побей пани Сару. Ну! Иди же… иди!»
Он толкал, упирался, снова толкал и бил кулаками…
И вдруг Янек упал. Его тело распростерлось на полу, протезы испустили долгий пронзительный стон. Так он и лежал, не шевелясь, молча, А Хаймек, испуганный и расстроенный, стоял над ним, ломая пальцы, и в голове у него пойманной птицей билась мысль: «Что же я наделал?» Потом Янек с трудом поднялся. Он не говорил больше ничего. Только меж зубов у него выползло:
– Эта проклятая сука…
Хаймек протянул ему костыли. Янек взял их. Минуту, другую он стоял в тоскливом раздумье. А потом произнес, убеждая, скорее всего, самого себя:
– Может, так лучше… для всех. И для Любы… она ведь должна учиться…
Когда он повернулся к Хаймеку, тот увидел на его груди Золотую звезду…
Все это Хаймек рассказал старику на соседней койке. Тот слушал, не перебивая. Под конец пробурчал себе в усы:
– Ну, так-то… Золотую звезду надо носить на груди. Всегда…
Произнося это, старик, накрытый натянутым до самого носа мохнатым шерстяным одеялом и с культями, прижатыми к животу, был похож на маленького мальчика, затерявшегося в родительской кровати, слишком просторной для него. Хаймек уже было собрался ответить ему, как вдруг осознал, что старик спит: его бормотание стихло, перейдя в прерывистое похрапывание. «Ну, вот, он заснул, – огорчившись неожиданно для себя, подумал мальчик. – Заснул и спит себе. И ничто его больше не волнует – ни Янек, ни Люба, ни я. Несчастный старик…»
