– Сестре не наболтаешь? – произнес пустой рот, в котором два зуба оплакивали свою сиротскую долю.
Хаймек помотал головой.
Тогда из-под одеяла медленно поползла другая рука. В конце концов на свет божий появилась сложенная горсточкой ладонь; между указательным и большим пальцами был зажат окурок, торчавший наружу подобно маленькой подзорной трубе. Это был «бычок» махорочной самокрутки.
Повернувшись всем телом в сторону Хаймека и сдвинувшись на самый край кровати, старик сказал мальчику:
– Смотри-ка! А ты ведь ожил… Без сознания лежал сколько, а? Ты – живой?
– М-м-м… – неопределенно ответил мальчик.
– Живой, живой, вижу, – удовлетворенно констатировал старик. – А ведь тут все решили: ты вот-вот окочуришься, – продолжал доверительно делиться с Хаймеком странный старик. – Сестра Стелла уж точно махнула на тебя рукой.
Мальчик молчал. Старик подмигнул одним глазом и кивнул головой в направлении комнаты для медсестер.
– Ты все молчал… как мертвый. Только раз закричал: «Мира, Мира!» Тут и я понял, что ты оживешь.
– Мира… она нее приходила… – В словах мальчика можно было разобрать и вопрос и утверждение. Но старика тонкости не занимали. Протянув Хаймеку зажатый в горсти окурок, он спросил:
– Дернешь?
– Кого? – удивился мальчик.
Старик, похоже, рассердился.
– Кого, кого… А… ты, похоже, не русский. Курнуть хочешь? – повторил он свое предложение.
– Я… не курю… – чуть стыдясь своего порока ответил Хаймек. И добавил, – когда поменьше был – курил. А теперь бросил.
Сквозь одно из окошек в своей памяти он увидел ореховое дерево с мощными ветками и зазубренными листьями, которое росло рядом с хедером. У его ствола во время перемены они мочились и при этом обрывали листья, набивая ими карманы штанов. Ребе не раз говорил им, что они поступают дурно, поливая мочой ни в чем не повинное дерево, но ему пришлось смириться с этим фактом, ибо другим фактом было отсутствие в хедере уборной. Ореховые листья они сушили на солнце, раскладывая их в потайном месте, где они со временем желтели, а в конце концов становились темно-коричневыми; края их при этом заворачивались вверх, как поля у шляпы. Полностью готовые листья следовало растереть между ладонями, удалив все прожилки и максимально измельчить; получившуюся продукцию уже можно было курить, употребляя для завертки листки старого молитвенника. Прикуривали от спички, которую Хаймек тайком приносил из дома. Все это был грех, и Хаймек ничуть не заблуждался на этот счет, затягиваясь дымом.
Дым был отвратителен.
Он обжигал язык и вызывал слезы на глазах, поднимаясь в небо. Оттуда Хаймек со страхом ожидал неминуемой кары. Он разговаривал сам с собой, чередуя вопросы и ответы. «Листья срывал?» – спрашивал он. – «Срывал». –«Спички стащил?» – «Стащил». «Листы из молитвенника жег?» – «Жег». –«Папиросу курил?» – «Курил». В такие дни он молился с неподдельным пылом, стоя во время вечерней молитвы рядом с папой и не пропуская при чтении ни единой детали. Раскрасневшийся от гордости папа небольно щипал его за щеку и со скромным достоинством говорил во всеуслышанье верующим, заполнившим «штибл»:
– Ну, что ты тут скажешь, а? Шалун, шалун, а вы посмотрите только, как он молится. Как настоящий взрослый еврей!
– Лет тебе сколько? – спрашивал меж тем Хаймека разговорившийся старик.
Хаймек задумался.
– Не знаю, – честно ответил он. – Наверное, десять… Или одиннадцать. А может быть тридцать… или сорок…
Старик, оценив шутку, показал два своих зуба и во второй раз протянул мальчику махорочный «бычок».
– Если ты уже такой взрослый – на, курни… сразу легче станет.
Но Хаймек снова отрицательно помотал головой. Эта махорка воняла так жутко… куда там ореховому листу. Старик настаивать не стал.
– Ну, как знаешь, – и, присосавшись к окурку, он сделал глубокую затяжку, задержал махорочный дым в груди, после чего шумно выпустил зловонное сизое облако себе под одеяло.
– Отец, мать есть? – начал он снова.
– Нет, – сказал Хаймек коротко.
– Сирота, выходит?
– Сирота.
– Немцы?
– Угу…
Старик сказал задушевным голосом, словно доверяя мальчику заветный секрет:
– Знаешь, чего я хочу всего больше? Дожить до конца войны. Знаешь зачем?
Хаймек не знал.
– Хочу увидеть, как Гитлера будут истреблять.
С Гитлером Хаймек уже разобрался.
– У меня есть Гитлеры, – сообщил он соседу. – В альбоме для марок. Штук двадцать. Если хочешь – дам тебе одного. И делай с ним, что хочешь.
Старик продолжал о своем, заветном:
– Вот кончится война, и его поймают. Привезут, значит, в Москву, прямо на Красную площадь. И привяжут к столбу. Напротив Кремля. И обсыпят всего его порохом, а от ног протянут фитиль. Через всю Россию потянут этот фитиль, и через Польшу и эту… Францию и Англию…
Называя каждую страну, старик запинался и при этом мечтательно зажмуривался, а потом многозначительно глядел на Хаймека.
…От каждого фитиля будут другие… вроде отводков, а на конце у каждого отводка будет стоять сирота, вот как ты, например, чтоб поджигать фитиль. А я буду стоять рядом с Гитлером и говорить ему, докуда дошла искра…. и сколько времени ему еще осталось жить на этом свете. И в минуту, когда дойдет искра до самых его ног, знаешь, что я сделаю?
Хаймек не знал.
Старик так потянулся к мальчику, что едва не свалился с кровати.
– Я затопчу фитиль, – торжественно объявил старик. – Загашу его, понял? И крикну на весь мир: «Люди! Начинайте все сначала!»
– Так что… значит Гитлер останется жить? – удивленно спросил Хаймек.
Старик, довольный, бросил на мальчика хитрый взгляд, разогнал по лицу морщины, но не прибавил больше ни слова.
Хаймек приоткрыл глаза. Нерешительно, то и дело мигая. Он все еще боялся Натана и Збышека, которые явились ему во сне. Была там еще шпана из РУ с собаками на поводке. Он пытался удрать от них, без особого успеха. Он бежал голышом по больничной палате, и больные, приподнимаясь на локтях, смеялись, показывая на его срам. Старик с соседней кровати тоже смеялся, высунув из-под одеяла обрубок ноги. Смеялся, смеялся, смеялся…
Серое окно навевало тоску. Хаймек посмотрел направо и столкнулся взглядом с глазами старика, внимательно глядевшего на него.
– А, проснулся… – вполне дружелюбно сказал старик.
– Я бы еще поспал, – признался мальчик.
Старик удивился:
– Ты что! Так и будешь теперь спать – день и ночь?
– Я…мог бы… – сказал мальчик. – Спал бы да спал.
– Так нельзя, – решительно заявил старик. – Так не годится. Смотри, проспишь собственную душу.
Кажется, подобная возможность Хаймека не слишком испугала. Он вытянул ноги, сладко зевнул и уже начал втягивать голову под грубое одеяло, как до него долетели сказанные обыденным голосом слова старика:
– Они мне их опять отчекрыжили. Еще выше. Так-то…
Смысл сказанного дошел до мальчика не сразу. А когда дошел, то он пожалел, что не успел заснуть раньше.
– Когда? – почти шепотом спросил он.
– Неделю назад, – сказал старик без всякого выражения. – Хочешь, покажу?
И не дожидаясь ответа, он откинул одеяло. Взгляду Хаймека предстали две культи, два обрубка того, что было когда-то ногами – костлявые, исполосованные почему-то синими и белыми тюрбанами бинтов, навороченных поверх смуглой кожи. От обрубков исходил острый и тошнотворный запах. Не зная, как утешить старика, Хаймек сказал:
– У нас в детском доме тоже живет один такой… инвалид. Без ног. Его зовут Янек. Он… знаешь… герой. Он убил из пулемета сто семнадцать фашистов… и получил за это Золотую звезду…
Брови старика заинтересованно поползли на лоб, в глазах проскочили какие-то искры, в то время, как морщины со щек переместились в уголки глаз и на виски.
– Н-да… – непонятно протянул он странным голосом. А Хаймек вспомнил, какие красивые ноги были у Янека. Он видел их – округлые голени, уходящие в протезы и тоненький шрам вокруг коленей. А уже выше коленей кожа натянутая и белая, гладкая, как на щеках у Янека после бритья…
Голос соседа вернул мальчика к реальности.
– Слушай… а эту Золотую звезду… ты что, видел своими глазами?
Хаймек колебался не больше секунды.
– Ну да, – с жаром сказал он. – Конечно. Тогда еще рядом с ним стояла Люба.
– Люба? – протянул старик. – Люба?
– Янек любит ее, – еще с большим пылом продолжал Хаймек. – Я сам слышал, как он говорил ей: «Стоило потерять ноги, чтобы найти тебя»…
– Молодец, – припечатал старик. – Просто молодец, этот твой Янек. Да и Золотая звезда – это не шутки.
Этой мысли мальчик как-то не понял. Он вспомнил, как увидел однажды Любу – склонившись над сидевшим Янеком, она целовала его культю в то время, как он гладил, осторожно и нежно, ее склоненную спину. У Янека были тонкие и длинные пальцы, какие бывают у пианистов, но сам Янек признавался, что играть он умеет только на гашетках своего пулемета. А теперь он открывает и закрывает задвижку на воротах детского сада. Рано утром и после захода солнца, повисая на костылях и скрипя протезами, тащил он свое сильное тело к месту постоянного дежурства, проверяя исправность огромного засова, после чего опускался в потрепанное кресло, из которого мог, не вставая, дотянуться до щеколды. Он вытягивал обрубки, ставил рядом с собой костыли и замирал под лучами восходящего или уходящего солнца.
