Несчастная женщина представляла собою уже один бесформенный кусок мяса, в котором жизнь еще чуть-чуть теплилась. Только в ее больших черных глазах можно было видеть признаки жизни. Все суставы у нее давно были вывихнуты и вытянуты, некоторые части тела сожжены; на ней не было ни одного живого места, которое не подверглось бы действию огня и железа.
Марфуша сама не могла уже двигаться: ее перетаскивали на пропитанной кровью рогоже и, подвергая все новым и новым мукам, требовали, чтобы она созналась в том, что она имела злой умысел на царя и царицу. Все ее клятвы и уверенья не принимались во внимание. Она с удивлением и ужасом слушала, как судьи с невозмутимым спокойствием называли ей сообщников, имена которых она слышала в первый раз. Тут попадались бояре, князья, холопы, купцы — словом, все, кто чем-нибудь когда-либо не угодил судьям и на кого им необходимо было из мести или из выгоды сделать извет.
Марфуша, насколько могла, старалась выгородить невинных, с трепетом прислушиваясь, не назовут ли ей имени боярыни Хитрово. Но нет! Этого имени она все еще не слыхала: знать, боярыня была все еще сильна, и никто не смел назвать соучастницей цыганки царскую любимицу; знать, все думали, что боярыня за семью царскую ратовала и потому выдала цыганку и Пронского, а сама она, дескать, к такому делу и непричастна.
И подымалась тогда в измученной душе гадалки лютая ненависть к боярыне, которая за свои преступления не несла кары; и хотелось Марфуше поскорее видеть, как будут рвать калеными щипцами белое тело царской любимицы.
Но молчала еще цыганка, имени боярыни не произносила, решив, что еще успеет, что времени еще много!
Не знала Марфуша, захочет ли Пронский, чтобы она назвала Хитрово; может быть, он сам выдаст ее, может, ему самому любо будет назвать ее, да и веры дадут ему больше, чем ей.
И ждала Марфуша, страстно ждала, когда ее сведут с Пронским, а пока мужественно переносила самые мучительные пытки.
Каким сожалением и участием сверкнули глаза Пронского, когда он увидел истерзанное тело цыганки! Она поймала на себе этот взгляд и благодарно ответила ему слабой улыбкой. На все вопросы о том, ведалась ли она с Пронским, давала ли ему зелье, помогала ли ему извести польскую княжну, Марфуша упорно отвечала, что князя знать не знает, ведать его не ведает.
— Может, князь когда и приходил о судьбе своей погадать, да я того не помню, — говорила она, пристально смотря на Пронского и стараясь взглядом показать ему, что умрет, но не выдаст его.
— А как же князь говорит, что был у тебя намедни? — спросил один из бояр-судей.
Марфуша испуганно глянула на князя.
— Боярыня Хитрово просила меня, нужна ей, вишь, была гадалка, я и ходил, чтобы позвать, видно, ты запамятовала? — спросил Пронский и тоже пристально взглянул Марфуше в глаза.
Цыганка вспыхнула; злой огонек сверкнул в ее глазах, когда она радостно ответила:
— Должно быть, запамятовала, а вот теперь напомнил! Точно, был посланец от боярыни, но был ли то князь, или кто иной — не вспомяну… Боярыня часто за мной посылала, — будто вскользь произнесла ворожея, — и во дворец меня водила!
Судьи переполошились, но взять назад показание было нельзя, и Марфуша рассказала, как боярыня отравила мужа и привораживала к себе царя и царевен.
Пронский с наслаждением слушал этот донос; он уже видел свою месть исполненной, забыв о том, что если Хитрово обвинят в колдовстве с целью приворожить царя, то и его непременно обвинят в сообщничестве и он подвергнется вместе с нею позорной и лютой казни.
Допрос и пытка наконец кончились. Обвиненных развели по темницам. Марфуша молча, одними глазами, помутившимися от страданий, простилась с князем. Они знали, что больше уже никогда не увидятся в этой жизни: Марфушу, как колдунью, приговорят к сожжению, а его — Бог знает — к чему; во всяком случае, казни их будут происходить в разные дни. И если князю суждено будет умереть с кем-либо вместе, то, пожалуй, лишь с Еленой Хитрово.
Теперь участь этой боярыни была решена: цыганка оговорила ее, а он, князь, подтвердил этот оговор, и, несмотря на все ее влияние при дворе, Елене Дмитриевне не миновать было плахи.
В первый раз со дня ареста лежал П ронский на своей соломе с удовлетворенной улыбкой на губах. Он отомстил! Да, он сам погибнет, но зато жестоко отомстил за свою гибель. И его усталые глаза стали смыкаться.
Но вдруг он услыхал, как ржавый замок в дверях его темницы заскрипел. Кто-то тихо говорил с тюремщиком.
Темница тускло осветилась светом потайного фонаря, поставленного на пол, тюремщик что-то сказал следовавшей за ним закутанной фигуре и пропустил впереди себя двух посетителей.
Пронский открыл глаза, повернул голову в сторону вошедших и успел разглядеть, что неожиданными его посетителями были женщины. Обе были тщательно закутаны в платки, с накинутыми на лицо темными покрывалами.
Когда тюремщик, низко поклонившись, вышел из темницы, одна из посетительниц, повыше ростом, подошла к князю и, откинув с лица покрывало, глянула на него. Князь вскрикнул, хотел подняться и протянуть к пришедшей руки, но с глухим стоном, обессиленный, снова упал на солому. Женщина опустилась на колени и взяла его холодную, истерзанную руку в свою.
— Князь, ты узнал меня? — ласково спросила она.
Его лихорадочно горящий взор ответил ей вместо слов.
Как мог он не узнать дорогих, любимых черт, из-за которых он готов был вынести злейшие в мире муки и пытки. О, гораздо злейшие, чем те, которые он только что перенес! Какое счастье, что он снова увидел взор, с лаской покоившийся на его лице.
Царевна Елена поняла выражение его глаз и в смущении опустила свои.
— Я недавно узнала, — проговорила она, — что ты взят в тюрьму, что ты оклеветан и тебя пытают… За что — толком не знаю, но мне стало жаль тебя… И я пришла навестить.
— Спасибо тебе! — произнес наконец Пронский и с усилием поднес ее руку к губам. — Спасибо, что не погнушалась навестить колодника… Но как допустили тебя ко мне? Ведь никого не велено пускать.
Царевна смутилась и кинула нерешительный взгляд на свою спутницу, укрывшуюся в углу темницы: ей послышалось, что из угла раздались заглушенные рыдания. Пронский ничего не слышал, жадно всматриваясь в лицо царевны.
— Я прошла так… просила, — ответила наконец Елена Леонтьевна. — А ты, князь, разве не хотел бы видеть дочку свою Ольгу? — вдруг спросила она.
Лицо Пронского потемнело, и его брови сдвинулись.
— Нет, — решительно ответил он, — нет, дочку видеть я не хочу. Да и нет у меня дочери: была одна, но и та опозорила меня, в могилу мать уложила и меня на плаху послала. Из-за нее я здесь, царевна.
— Из-за нее ли, князь? Подумай? — задушевно проговорила царевна. — Она у тебя несчастная, очень несчастная, а тебя привели сюда злоба людская да нрав твой неукротимый. Не вини ты дочери и прости ей, как простит тебя Тот, пред Кем ты, может статься, скоро предстанешь!
Маленькая закутанная фигурка в темном углу зашевелилась; раздались громкие рыдания, и при последних словах царевны она упала на колена у ног князя. Обнимая их и обливая слезами, она заговорила:
— Батюшка родимый, прости, прости меня! Отпусти грех мой невольный… Дай слово вымолвить, свет батюшка! Ой, тошно мне, сиротинке, все нутро мое выгорело, не жилица я на белом свете! Не дай в могилу уйти со змеей-тоской!..
Пронский с удивлением посмотрел на дочь.
— Откуда выискалась? Из-под венца к милу дружку сбежала, без воли отца и матери обвенчалась, так что ж теперь тебе от меня надо? Гляди, любуйся, на что стал похож твой отец! Радуйся! Колодника-отца благословенье понадобилось? А по чьей вине этот срам на голову мою упал, как не по милости дочки богоданной? Теперь благословения пришла просить, чтобы слаще было целоваться да миловаться с милым дружком? Нет тебе моего благословения ни во веки веков! Ступай от меня прочь, непокорливая дочь, погубительница отца своего родного, блудница бесстыжая! — И князь оттолкнул ее от себя…
Ольга в судорожных рыданиях упала на земляной пол.
Царевна, едва сдерживая слезы, положила свою руку на горячий лоб узника.
— Мне жаль тебя, князь, — тихо проговорила она, видя, как ее слова успокоительно действуют на этого все еще не укрощенного человека, — я с добром и лаской пришла к тебе, я хочу пролить мир в твою измученную, истерзанную душу и привела к тебе дочь для того, чтобы вы примирились перед вечной разлукой. Если Ольга виновата перед тобой, то и ты виноват перед нею. Ты дал мне слово, что повенчаешь ее с Леоном Джаваховым, я поверила тебе; помнишь, как ты Богом клялся мне? А разве ты сдержал свое слово?
Елена Леонтьевна пристально смотрела в глаза Пронскому, и он смутился от этого взгляда.
— Мне грозили… пыткой, позорной казнью, если не повенчаю Ольги с Черкасским, — пролепетал князь.
