И вот Муса открыл дверь и вошел в поварню Исмаила. Тот, увидев его, подмигнул и дал знак подойти, а потом сказал негромко:
– Сегодня фонарь зеленый горит, Муса, лавка не запирается. Ицхак-хан сегодня вечером сюда не придет…
Муса пригляделся к посетителям. В глубине лавки какой-то старик сидел спиной к нему, а рядом с ним еще двое – Мирза с фабрики Фаттаха и Мешхеди Рахман. Тот как раз встал и подошел к Исмаилу:
– Хозяин просит еще порцию рубца!
Исмик-усач вытер руки и сам подошел к Хадж-Фаттаху – а это был он.
– Простите меня, господин, но рубца нет сегодня! Не отварен. Могу взамен предложить хорошей светлой печенки…
– А рубца хорошего нет, говоришь?
– Нет, господин! Виноват я, простите великодушно! А вот, кстати, – нашелся Исмаил, – вот виновник того, что сегодня нет рубца!
Фаттах, рассмеявшись, повернулся и взглянул на Мусу, который стоял с озадаченной миной.
– Итак, что скажешь, Муса? – спросил его Фаттах. – Иди-ка садись с нами!
Муса поздоровался:
– Да не оскудеет рука ваша, уважаемый Хадж-Фаттах! Мы слуги ваши, живем вашими милостями…
– Садись, не ломайся! Или мы тебе должны что-то, прогневали тебя чем?
– Что вы, Хадж-Фаттах! О чем вы говорите? Все наши блага от вас, на те деньги, что от вас получили, и в половину мы мясом не рассчитались…
– Деньги – благословение Аллаха… Мешхеди! – Фаттах обратился к Рахману. – Принеси-ка Мусе еды, возьми у Исмаила…
Мешхеди Рахман принес Мусе немного потрохов и мяса. Тот стеснительно начал есть, взял небольшой кусочек.
– Ешь живее, не сиди! – воскликнул Фаттах. – А то и у нас аппетит пропадет.
Муса рассмеялся:
– Подвел я вас, хозяин…
– С рубцом-то? Да уж, не говори… Еще как подвел. Мы рассчитывали, а ты пожадничал…
– Хадж-Фаттах, извините, конечно, но все-таки это не мои собственные внутренности. Тут виноваты, скорее, овцы, бараны, бычки с телятами – они пожадничали! А мне-то не жалко!
Исмик-усач подмазал свои усы маслом и пошутил:
– Коли так, давай раздевайся, Муса, мы твои потроха вырежем и съедим!
Муса оглянулся на него:
– Хорошо, но тогда и твои тоже, в тебе весу побольше будет, чем во мне!
Все захохотали, а Мешхеди Рахман даже несколько раз хлопнул Мусу по спине:
– Вот, правильно! Осадил ты его правильно, остроумно…
Фаттах, посмеиваясь, продолжал свой ужин. Муса постепенно разговорился:
– Кстати, Хадж-Фаттах! Не сочтите за невежливость, но я очень уж беспокоюсь. Сегодня у вашего внука спрашивал, но он ответа не дал. Как здоровье вашей невестки?
Фаттах вздохнул:
– Что сказать? Хандрит она. Никаких особых хворей у нее нет, но душа неспокойна. Так Али ничего не сказал?
– Нет, хозяин! Но так ответил мне, что, можно сказать, в лужу меня посадил.
– Что еще он выдумал?
Муса, рассмеявшись, поведал Хадж-Фаттаху о том, как вместо ответа о хозяйке дома Али ответил ему о «молодой хозяюшке». Фаттах с горечью улыбнулся:
– Вот эта самая хозяюшка молодая и есть причина, по которой хозяйка дома слегла в хандре.
– Да что вы? – Муса наконец начал все понимать. – Я уже давно подозревал, что здесь что-то…
Муса попытался вспомнить слова бакалейщика:
– Уважаемый Хадж-Фаттах! Я думаю, здесь дело в том, что здоровый юноша достиг зрелости. Он прямо так и пышет весь страстью, как на току, как животные в пору гона.
Фаттах остро взглянул на Мусу, и тот осекся, однако потом продолжил:
– Разрешите слово сказать, хозяин! Али-джан – парень здоровый и чистый, но он не видел и не знает ничего женского. Если ему открыть глаза на это дело, у него желание-то и пропадет. Поймет он, что ничего особенного в женщинах нет.
Фаттах с сожалением покачал головой:
– Ты, Муса, до такой степени привык к быкам да телятам, к баранам и овцам, что человеческое вообще забыл. Все тебе сердце, да печень, да грудка с шейкой, да жареные бараньи яйца… А дело-то не в том! Не сводится к этому жизнь.
Муса кивнул:
– Конечно, вы лучше знаете, хозяин, но, если бы разрешили, я бы поговорил с Али и всю проблему бы ему растолковал, прямо на пальцах.
– А тут на пальцах-то не растолкуешь – проблема нешуточная! Ты не о желудке с нижними органами тут думай, а о мозге скорее! Все не так, как ты представляешь. Все куда благороднее, пойми, дорогой!
– Не сомневаюсь, хозяин, что вы лучше знаете, – гнул свое Муса. – А все-таки разрешите поговорить мне с ним! Уверен, что сам он желание потеряет. Инша Аллах, и хозяюшке лучше станет!
Фаттах рассмеялся:
– Которой хозяюшке, Муса? Хозяйке дома или юной хозяйке?
И Муса рассмеялся:
– Я же говорю, мальчик здоровый и чистый, хозяин. Просто в крови его чернота бродит…
* * *
Прямо с утра следующего дня Муса бросил свои мясницкие дела. Вместо торговли он напряженно думал о том, как бы ему доставить удовлетворение Али Фаттаху, чтобы мальчик отвернулся от этой синеглазой и чтобы в семью Фаттахов вернулось спокойствие. И чтобы хозяйка дома перестала хандрить. В конце концов, должен он был отработать свой долг перед этой семьей! Но, что ни задумывал, все казалось ему бессмысленным. То ли с Искандером, то ли с Каримом поговорить, а может, с самой девочкой? То ли самому Али как-то растолковать, что женщины все одинаковые? На что сделать ставку – на разговор, на тех же женщин или на лекарство, которое советовал бакалейщик? Бакалейщик правильно углядел суть дела… «Юноши – те же самцы. Как моча в голову вдарит, так словно пьяные верблюды в страсти, удержу им нет. Пока не узнает женщину, да не рассмотрит, да не попробует на вкус… Нескоро еще поймет, что ничего в них такого уж нет… Потом-то успокоится…»
Муса пришел к выводу, что нужно, действительно, позволить Али насытиться женщиной, чтобы он почувствовал вкус и понял бы, что нет в них ничего особенного… Но дальше мысль у Мусы не двигалась. «Сам жизнь гнилую прожил и парнишке несчастному сводничаю?..» Он продолжал перебирать варианты. «Как помочь Али с этим делом? В это ведь уперлось… Хадж-Фаттах – человек мечети, он ничего не должен знать. И никто ни о чем не должен знать. Честь парня ронять нельзя».
Наконец Мусу осенило: Мухаммад-сводник! Вот кто мастер этого дела! Кличку эту не зря ему дали, и сам он не обижался, что его так кличут. «…Напрасно некоторые ругают это занятие, – так разглагольствовал, бывало, Мухаммад. – Нечего тут злословить: мы Божьих заповедей не нарушаем! Я горжусь своим делом: оно людские проблемы снимает. Дело Аллахово! Никакого тут ни разврата, ни обмана. Даже наоборот, если бы нас, сводников, не было, тогда бы разврат с обманом цвели. И в Книге сказано: одиночество… одиночество “ан аль-фахшá ва аль-мункáр!”[78] Благодаря нам двое страждущих соединяются, два одиночества встречаются, и ни разврату, ни запретному нет больше места. То есть мы доброе дело делаем. Когда я, правда, совершал паломничество, там, помнится, коллеги-сводники сами же и ругали свое ремесло, но это для отвода глаз. Да и давно уже это было…»
Так рассуждал сводник-Мухаммад, и в словах его была своя правда. Конечно, в открытую ни один умный семейный человек с ним не встречался, и само его имя было чем-то вроде ругательства. Женщины особенно негодовали, обвиняя его в дурном, бесстыжем глазе и утверждая, что они его за версту обходят. Да и правда, многие шарахались от него на улицах и заявляли ему так: «Сводник Мухаммад! Будь добр, наш квартал обходи стороной. Мы дурной славы-то не хотим». – «А при чем тут дурная слава? – оправдывался он. – Я разве вас, деликатно выражаясь, к плохому подталкиваю? Конечно, и в нашей профессии есть подлецы и шулеры. Вот они-то меня и пытаются ославить! Те самые, которые за замужними охотятся, и вообще… А мы заповедей Аллаха не нарушаем! С другой стороны, и на нашего брата нельзя все грехи вешать! Сами женщины иногда виноваты – соблазняют, говорят: я, мол, разведена, и у меня истек законный срок запрета на новый брак… Как проверишь, тем более с таким кокетством и кривлянием? Облапошивают старика, а мужчины кидаются на них, как голодные на мясо! Грешен человек! Как сказано в Книге, “соблазн в груди его”… Но я сам – ни-ни, чтобы такой разврат поощрять! Обращаюсь к Аллаху! Я только вдовушками занимаюсь, да не простыми, а сладкими вдовушками! Мужчины ведь в женщинах плохо понимают, а каждая женщина – она как фрукт. Есть зеленые, а есть зрелые, есть кисленькие, а есть сладкие – у каждой свой вкус особый…»
* * *
Муса окончательно решил поговорить со сводником Мухаммадом. «У него язык гибкий, как змея, такой опыт в женских делах имеет, а уж мальчишку в возрасте Али ничего не стоит уговорить». Из денег, выданных Хадж-Фаттахом на расходы, Муса позаимствовал два ашрафи: «Хадж-Фаттах все равно не заметит, денег-то ведь он не считает. А я не на себя беру, а ради его внука. Это будет гонорар своднику Мухаммаду».
Мухаммад-сводник порой покупал у Мусы мясо, и теперь Муса караулил его на рынке. Вскоре дождался: тот подошел к мясному прилавку, оглаживая подбородок рукой, на которой сверкал красным камнем перстень. Об этом камне непонятного сорта он уже раньше говорил Мусе: «Красный яхонт, Муса, он же еще называется “яхонт рубиновый”. На сердечное чувство он очень действует, и в нашей профессии просто необходим». – «Так вот оно, значит, в чем дело! – подшучивал Муса, глядя на тонкие брови, впалые щеки и хитрые глаза Мухаммада-сводника. – Камнем, значит, воздействуешь, а так-то ты ведь, прямо скажем, не красавец на лицо!» – «Ты прав, прав, Муса-мясник, – отвечал тот. – К Аллаху мы обращаемся. А что лицо у меня в морщинах, так тут надо быть противоположного пола, чтобы понять, что к чему…»
