Грантсгала поставили в голову обоза: ему дорога знакома, знает, когда надо подхлестнуть, а где пустить лошадей, не понукая. Женщины из прицерковной стороны лесом немного проводили отъезжающих и вернулись на свою дорогу, а тем, что из придаугавской стороны, надо было пройти дальше, до Лукстов. Холодкевич поглядел вслед обозу, покачал головой и, уже не замечая сосновского ключника, даже не отдав никаких распоряжений, повернул лошаденку назад в Лиственное. Такое холеное прежде лицо этого гуляки и любителя прекрасного пола заметно расплылось, чуточку пожелтело, от уголков рта легли две глубокие борозды, двойной подбородок стал морщиться. Да, минули добрые времена, один бог ведает, что только еще будет…
Крашевский правильно предвидел: о походе против калмыков люди сейчас и слышать не хотели. Поковщики, приезжая к Мартыню, сразу же заводили разговор о поехавших в Ригу, судили-рядили, как у них там дело обернется, и хотели знать, что думает об этом кузнец. Ему же это событие казалось ничего не стоящим перед лицом тех бедствий, которые надвигались с севера. Что значат эти десять человек и лошади, когда под угрозой находится вся волость и имение со всем добром и людьми, когда отчая земля и народ ее могут погибнуть, если вовремя не выйти навстречу и не отстоять Видземские пределы. Люди слушали-слушали, почесывали в затылке и вздыхали, соглашались, что оно, конечно, собраться и выйти против калмыков надо бы, но минуту спустя опять тужили о тех, в извозе. Небольшое облачко вблизи заслоняло им глаза, — они хоть и чувствовали опасность, но не могли разглядеть черной тучи, которая нарастала на далеком рубеже. Точно так же дело шло и у Яна-поляка: лиственцы слушали-слушали, почесывали в затылке, вздыхали и снова начинали гадать, удалось ли Сталлажеву Симанису сбыть в Риге воз с заплесневевшим сеном. Первые дни батрацкие жены, точно переполошенные куры, сбившись в стаю, только и кудахтали, что о голых досках на кроватях, от которых кости ноют, о том, что дети из-за этого просыпаются по ночам и взрослым не дают покоя. Иного разговора и не было.
Приходилось, видно, ждать, покамест люди домой вернутся, наговорятся, потужат и понемногу затихнут, — вот тогда самое время начинать. Никаких крупных заказов от жителей волости Мартынь не принимал — в бороне да и в плуге лошади могут походить и неподкованные, телеги можно залатать деревянными клиньями и черемуховыми прутьями. Он ковал оружие. У самого еще с той поры, когда хотел освободить Майю, сохранился старый меч. В бою он его не испытал, но так часто держал в руках, что узнал все его достоинства и недостатки и ковал остальные по этому образцу. Мечи Мартыня, прямые и довольно широкие, как у древних римлян, только с острыми концами, были различной длины и тяжести, чтобы каждый мог выбрать себе по руке и по силам. Когда для клинков не хватило стали, Марч привез из Лиственного, где сохранился большой запас ее. Старый Марцис, забросив севалки и туеса, делал рукояти. Береза, по его мнению, была бы лучше всего для руки, да только мягка и со временем может расшататься, поэтому он выбрал клен. Выделывал он эти рукояти так ловко, что эфес точно сам прилипал к ладони; потом Марцис вымачивал их в отваре какой-то коры и, когда они становились темно-желтыми, до тех пор шоркал куском сухого липового дерева и тер шерстяной тряпицей, что они начинали переливаться, как цветное стекло. На каждой рукояти он выжигал свой особый знак и еще какие-то письмена, значение которых было ведомо ему одному. Натачивал меч до остроты и блеска, о которых только в народных песнях поется. В клетушке у стены был пристроен небольшой ларь, сделанный из колоды: вот за него-то Марцис и складывал оружие и каждый день проверял, не проникает ли туда сырость и не появилась ли на клинках ржавчина. Много работы было у старого Марциса, даже спина его стала гнуться куда проворнее, так что и двигаться он мог теперь довольно шустро. Через сосняк дотащился до мшарин у старой мельницы, наломал там березовых губ, высушил в овине на печи и приготовил трут, чтобы воителям можно было в лесу огонь выкресать. Покамест трут сох на печи, а потом, снова вымоченный, еще и на солнышке, Марцис шил кожаные пояса и прилаживал ремешки, чтобы подвешивать на них мечи. В имении разыскал среди оброчных запасов небеленую холстину, мать Марча вымочила ее в настое отваренного льняного семени, чтобы у ратников были непромокаемые котомки.
Из Риги возчики вернулись только неделю спустя. Предчувствие не обмануло людей — несладко им там пришлось. Невредимыми остались только возницы из сосновского имения, их даже в пример другим поставили, поэтому они возгордились и не переставали бахвалиться. Даугавцев взбудоражили громкие вопли в Грантсгалах: хозяйка, выскочив во двор, вцепившись обеими руками в волосы, вопила во всю мочь, оборачиваясь то к полю, то к бору, словно ожидала оттуда какой-то помощи. Дочь плакала в комнате, упав на кровать и уткнув голову в изголовье. Грантсгал как приткнулся на лавку, так и сидел, усталый, серый, устремив в пол отупевший взгляд, даже не притрагиваясь к поставленной на стол еде. Рижские господа оставили у себя его доброго коня и подводу, да вдобавок отстегали кнутом по спине. Еще хуже досталось Юкуму, потому как тот пытался протестовать против насилия. Теперь он лежал в предовинье на тоненькой подстилке, сквозь которую холодный пол хоть немного охлаждал спину, и терпел, стиснув зубы, покамест озабоченная хозяйка мешала в горшке какое-то зелье. На прицерковном конце также корчился, стиснув зубы, Иоцис — из-за крыши, что свалили с хибарки Вилкадобниека. У них с Юкумом не было ни отца, ни матери, поэтому даже поголосить над ними было некому. Да и будь у них родичи — что бы они, вместе взятые, стоили против одной Лаукихи! С самого утра, как только вернулись домой возчики, лес не успевал откликаться эхом на ее проклятия и вопли, хотя и был в тот день на редкость гулким и отзывчивым. У Тениса рыхлые щеки тряслись вдвое сильнее, чем в тот день, когда накладывали на воз его сено. Горбун Тедис вскидывал длинную обезьянью ручищу и сучил кулаком в сторону имения. И у Лауков забрали коня с телегой вместе. Избитого возчика привез Смилтниек, которому только пару разочков и отвесили: пусть не жалуется, что остался ни с чем. Набушевавшись к полудню, Лаукиха повалилась на лавку, но через час уже принялась обуваться. Этого так оставить нельзя, и она отправилась в имение.
К счастью, Марч вовремя заметил угрожавшую ему опасность, что неслась из лесу. Когда Лаукиха влетела во двор, он уже был за овином и, выглядывая из-за угла, гадал, как все это дело обернется. А что там было гадать! Ясно, что рассвирепевшая баба прежде всего кинулась в дом, но так как и ключница успела спрятаться, то Лаукиха, сразу же снова очутилась, во дворе. Заглянула в каретник, в клеть, в конюшню, Даже в пристройку над погребом слазила, затем остановила первую попавшуюся бабу и принялась все выкладывать ей. Обобрали их до рубахи, да какое там — до последней ниточки! Мартынь подучил ключника, чтобы их со всей родней по миру пустили. Смилтниека, старого человека, в Ригу отправили, будто молодых не хватает. И куда он только, этот Марч, поганец этот, запрятался? Вот она ему покажет, какие такие законы на белом свете есть! Когда эта слушательница удрала, Лаукиха вцепилась в другую. Коли имение взяло коня, пусть имение и вернет. Уж не сыновей ли своих теперь в соху запрягать? Мало того, что сено украли, а тут еще и новая напасть. Видно, одно только и остается, что пойти в лес да повеситься на первой сосне, только раньше проклясть этих извергов в церкви у католиков, чтоб руки-ноги у них отнялись. Покамест она, подвывая, вытирала глаза — и другая слушательница давай бог ноги! Со двора исчезли все, кто только там был, перепуганные истошными воплями. Даже петух с курами спрятался под навес и угрожающе хлопал там крыльями. Заметив, что она осталась в одиночестве, Лаукиха обвела покрасневшими глазами двор, увидела, что за постройками кто-то шныряет, и сплюнула. Ведь это же не господский двор, а живодерня, это же не люди, у которых сердце в груди, а чурбаны бесчувственные. В поисках сочувствия обернулась кругом еще раз и наконец-то нашла! Это была старостиха, только что выползшая из своей каморки при конюшне, где ей разрешил поселиться Холодкевич. Ну, прямо как господь бог ее послал, вот уж с кем можно поговорить по-людски: она ненавидела Атаугу еще сильнее Лаукихи и поэтому понимала все обиды. Полчаса, а то и час отводили они душу, размахивая руками, перебивая и перекрикивая одна другую. Марч за овином ничего не мог расслышать. Устав прятаться, он осторожно вылез из убежища и, крадучись, проскользнул за угол конюшни. Хорошо еще, что Лаукиха стояла к нему спиной. Марч юркнул под въезд на сеновал и забился в дальний угол, свернувшись в клубок.
Наконец старостиха умаялась и потащилась в свое логово. Но Лаукихе все было мало: кинув взгляд в одну и другую сторону, она направилась к кузнице Атауги. Спеша мимо Бриедисов, она увидела посреди двора закадычную подружку Анну и взбежала на пригорок выложить ей свои горести. Анна уже прослышала обо всем, так что искренне принялась сочувствовать и даже поплакала за компанию. Утерев глаза, Лаукиха увидела под навесом клети старого Бриедиса — белый как лунь, посасывал он трубочку и этак благодушно поглядывал на горюющих. У Лаукихи вновь вскипело на сердце, она подскочила к старику и завопила:
