Темными ночами донские казаки ползком, пластунами, добирались до вражьих гуляй-городов, совали в щели «прелестные письма». В них Болотников звал к себе черных людей.
Как-то ночью разбудили Ивана Исаевича, сказав, что у острога стоит дружина, пришла сдаваться. Болотников при свете фонаря с удовольствием оглядывал большую толпу вооруженных людей. Они тихо переговаривались. Воевода спросил:
— Кто главный, выходи ближе!
Подошли несколько человек и, перебивая друг друга, заговорили:
— Эй, дядя, гостей примай!
— До Болотникова пришли. Наши воеводы лютуют за недавню ратну проруху. А мы неповинны!
— Ну их ко псам! Доняли батогами. Еда такая, что ноги протянешь. Принимай!
Болотников приказал:
— Айда к той башне! Сейчас подымем герсы. Токмо входи по трое и сразу же клади оружье.
Толпа заторопилась, побежала, шумя, к воротам. У стены образовалась гора оружия. Перелеты привезли на волах две кулеврины. Кругом при свете факелов, с самопалами наизготовку, стояли бойцы. Потом перелетов повели к нескольким осадным избам, переночевать, а на следующий день разбросали по отрядам.
Болотников любил внезапные налеты, смелые вылазки и умел наладить это дело. Проводились они часто.
Раз несколько ухарей, переодетых в форму вражьих стрельцов, забрались среди бела дня в стан осаждающих, дерзко подошли к полдничающим командам, поели с ними варева с хлебом, послушали их разговоры:
— Вишь кухари, черти, морды-то себе отожрали!
— Конечно, наживаются вместе с начальниками, а мы животы ремнем подтягиваем!
Переодетые повстанцы встряли в разговор.
— А вина тоже не больно много дают, — осторожно, как бы подбираясь ощупью, заметил один из них.
— Коли вином поить будут, значит, жди опять побоища!
— Пропади оно пропадом и вино-то!
— Пущай война пропадет! — сказал переодетый, вызвав общее сочувствие стрельцов.
Поев, лазутчики ушли к расположенному в лесу большому сараю с провиантом. Стражи кругом не было: обедали. Смельчаки подложили под сарай моченую в смоле и выжатую паклю. Зажгли. Сарай сгорел.
Вернувшись в острог, лазутчики доложили Ивану Исаевичу о сделанном.
Эти вылазки, большие и малые, держали врагов в постоянном напряжении, причиняли им большой урон.
Близ реки Вырки, на том берегу Оки, недалеко от Калуги, пролегала дорога. По обе стороны тянулись леса…
Вьюга кружит снег, треплет кусты, наметает и разметает сугробы. Проскочил заяц и скрылся в белизне. Временами сквозь завывание непогоды слышен вой волков.
На дороге показался большой отряд. Впереди на гнедом жеребце, в шубе поверх панциря, в шлеме, пожилой князь Василий Федорович Масальский. Ветер треплет его длинную бороду, снег слепит глаза. С ним несколько верхоконных начальников. Небольшой «наряд». Сзади тащатся сани. На них — воинская поклажа, бочки с порохом, всякая снедь. Время от времени князь кричит:
— Эй, конник! Езжай вперед, погляди, как путь! Конник исчезает в снежной мгле и вскоре возвращается.
— Нет проезду, — докладывает он.
Действительно, всадники упираются в завал из деревьев.
Это пробирается большой отряд донских казаков во главе с князем Масальским на помощь Болотникову. Масальский примыкал к сторонникам «царя Димитрия».
«Худо дело!» — мрачно думает князь.
— Хлопцы, — приказывает он, — разбирай завал. Казаки стали растаскивать деревья. Из хвойного леса с двух сторон раздалась оглушительная стрельба.
Засада! Врагов не видно. Они бьют из самопалов на выбор. Много казаков скрылось в обочины, отстреливаются.
— За мной! — кричит лихой есаул Синявин. — Завал минем, на путь выйдем.
Сотни три казаков, проваливаясь в сугробах, двинулись за ним. Но пуля настигла удальца. Уткнулся в снег, окрашенный алой кровью.
Почти все полегли вместе с есаулом.
Долго шла битва. Казаки огородились санями, набитыми снегом, упорно отстреливались из-за них и из обочин, где лежали и лошади. Враги рвались к валу.
Князь Масальский сам водил несколько раз казаков на зарвавшегося противника, которого прочесывали и из трех легких пушек, пока не кончились снаряды.
В последней верхоконной схватке Масальский был тяжело ранен в ногу, свалился без памяти в снег.
Новый большой царский отряд ворвался в расположение осажденных.
Десятка два казаков бросились к саням с порохом.
— Ставь бочки с зельем впритык, крышки выбивай! Взорвем себя — и вся недолга! — воскликнул сотник Прокудин, рослый, стройный, сероокий.
Его лицо в рябинах после оспы пылало от возбуждения. В руках окровавленная сабля.
— Подожди зажигать! Крикну, когда надо!
На казаков яростно наседал большой отряд врагов.
— Бей гилевщиков!
— Глянь — бочки!
— Уж не золото ли?
— Должно быть, золото или серебро к Болотникову везли!
— Глуши, глуши воров!
Когда куча врагов вплотную придвинулась к бочкам, Прокудин, отбиваясь саблей, крикнул:
— Ничипор, зажигай!
Старик казак бросил в бочку горящую смолу. Раздались один за другим оглушительные взрывы. Сгрудившиеся казаки и группа вражеских бойцов разлетелись в клочья.
Битва кончилась. Добивали раненых. Немногие спаслись.
В засаде была рать боярина Романова и князя Мезецкого, отправленная князем Иваном Шуйским из осадного войска. Медленно двинулись они обратно под Калугу, увозя раненых Данилу Мезецкого и пленного князя Масальского.
Как-то утром Шаховской прошел в покои Илейки в воеводском доме.
Князь застал «царевича» в большой комнате, полной людей. Казаки привели группу захваченных приверженцев Шуйского. Здесь был один седоволосый боярин, укрывшийся в своей вотчине и обнаруженный крестьянами; воевода занятого восставшими городка, чудом избежавший виселицы. Толпились несколько помещиков-дворян. Тут же находились стража и несколько начальников войска «царевича».
Илейка чинил задержанным «царским челядинцам», «народным супротивникам» суровый допрос. Такие допросы стали теперь обычными в Путивле, в покоях «царевича». Он охотно занимался ими. Суд и расправа Илейки с озлобленными, непримиримыми врагами народного восстания были беспощадны. Так же беспощадны были и враги.
Шаховской несколько минут постоял, послушал, оглянул задержанных, не услышал и не увидел ничего, что было бы для него ново.
Он подошел к «царевичу», коснулся его плеча. Тот недовольно взглянул исподлобья.
— Петр Федорович! Мне надобно с тобой тайно поговорить. Не мешкая.
«Царевич» велел всем подождать и пошел за Шаховским. Князь почтительно пропустил Илейку вперед.
Они поднялись по скрипящей лестнице в небольшую горницу. Уселись за стол. Не зовя слуг, Шаховской вынул из резного черного поставца имбирное пиво в узорчатой посудине, разлил по чашкам; пригубили…
— Петр Федорович! Срок приспел тронуться нам из Путивля. Доколе будем сиднями сидеть? На Тулу двинем, а? Иван Исаевич в Калуге орудует, а мы ему из Тулы помогать учнем!
Илейка подумал, помолчал, с оживлением ответил:
— Что дело, то дело! К слову молвить: я сам мыслил, что нечего нам сиднями сидеть в Путивле, с полоненными боярами да дворянами возиться. Пора, пора в поход. Самое время приспело. Болотникову наша помощь во как нужна. — Он провел рукой по горлу.
Вскоре они тронулись с войском.
В Курске на стоянку к ним приехал князь Андрей Телятевский, человек лет под пятьдесят. Черты лица благообразные, как у иконописного угодника. Вошел в горницу, снял меховую шапку, шубу.
— Челом бью, царевич, — поклонился Телятевский. — Здрав буди, князь Григорий Петрович!
После взаимных приветствий и нескольких незначительных общих фраз Илейка с грубой прямотой спросил, пытливо глядя на собеседника:
— Почто ты, княже, ко мне подался?
Тот помрачнел.
— Запросто, без хитрости тебе скажу, государь царевич, изобидел меня царь Шуйский.
Телятевский рассказал, как Шуйский отобрал у него имение. И, отводя глаза, в которых забегали плутовые искорки, добавил:
— А еще скажу: за истинного, миропомазанного царя Димитрия ратоборствовать намерен. Да в тебя, государь царевич Петр Федорович, уверовал. Я Шуйскому не слуга! Принимай, государь царевич, к себе на службу.
— Григорий Петрович, что скажешь? — спросил Илейка нерешительно.
— Вреда тут, царевич, не будет, — сказал Шаховской. — Князь Телятевский — воитель добрый, нам зело сгодится!
И стал боярин и князь Андрей Андреевич Телятевский служить у волжского гулящего человека, казака Илейки.
Но, уйдя от него, весело расхохотался: «Какой он государь царевич? Самозванец, смерд! Буду пока его держаться. Срок придет — смердов покину, и вся недолга!»
