Поздно ночью к Ивану Исаевичу ввалился казак; снял баранью шапку с красным шлыком. Борода, волосы в кружок, черные с проседью. Глаза грустные. Правая рука на перевязи.
— Ты что, старик? Али от Беззубцева послан? — спросил Болотников, удивленно оглядывая казака.
— Не, воевода, из дружины князя Масальского я.
Вел он до тебя казаков донских, да сгубили их недруги недалече отсель, за рекой. А меня Микола милостивый вызволил: утек я до тебя. Прости, воевода, устал.
Казак сел на лавку. Иван Исаевич дал ему чарку вина. Казак выпил, крякнул и провел рукой по усам.
— Спасибо! А то зазяб. Так вот: под Веневом князь наш вместе с другим князем, Телятевский, бились с ворогами, соопча разбили их. Телятевский оттоль на Тулу пошел, а мы — к тебе на подмогу. Да от дружины-то немногие остались.
Болотников вскочил с кресла, заходил по горнице. Трещали половицы… Остановился. Глубокая печаль легла на его лицо.
— Великое горе для нас свершилося. Подмоги нет! Слава погибшим воинам. Слава и оставшимся в живых доблестным казакам!
Он обнял старика.
— А ты, друг, дорог мне. Ты ныне один из славных остался!
Олешка, бывший при беседе, молча отвернулся. На глаза у него навернулись слезы.
Одна беда прошла, другая явилась. Через час приехал еще вестник, Агафон Крутков. До смуты он был военным холопом. У Болотникова ходил в сотниках. Однажды Агафон как в воду канул. Болотникову сообщили об этом. Иван Исаевич пожал плечами.
— Ужели до Шуйского подался? Все может быть! Ну и черт с ним!
Теперь пропащий пришел. Было ему лет тридцать. Широкоплечий, приземистый, в стрелецкой одежде, чернобородый, глаза с желтоватым оттенком; на левой щеке шрам от сабельного удара. Вид бесшабашный. Такого к вечеру в пустынном месте встретишь, за разбойника почтешь. Был одним из помощников Еремея Кривого.
Заперлись они с Иваном Исаевичем в горнице.
— Ну, Агафон, друг, как дела?
— Иван Исаич, дела наши под Серебряными Прудами праховы.
— По порядку сказывай.
Воевода глубже уселся в кресло, приготовился слушать, помрачнел.
— Тогда я по приказу Еремея Кривого ушел отсель. Лесами брел. В Веневский уезд, к Серебряным Прудам припер. Одежа, обужа на мне бедная. Двинул прямо к войску вражию. Так, мол, и так, жрать хочу, а в деревне нашей Обираловке голодуха; примайте к себе. Приняли. Подносил к пушкам ядра. До стрельбы не допущали, как я дурковатым прикинулся. Удалося мне между делом подорвать склад с огненным зельем. Верь уж мне! Кому иному, а тебе, Иван Исаич, в жизнь не совру. Перед тобой как на ладони!
Иван Исаевич ласково улыбнулся.
— Верю, Агафон. Дале что?
— О себе все. Стояли там воеводы князь Андрей Хилков да Богдан Матвеев, а с ими люди ратные — каширяне, туляны, ярославцы, угличане и с низовских городов. Победить они наших, что в остроге отсиживались, не победили. Токмо время проводили. Пришли по царскому приказу с Алтыря воеводы Григорий Пушкин да Сергей Ададуров со своими ратными людьми. Тут дела начались иные. Короче говоря, сдались наши. А назавтра к нашим на выручку пришли с Украины князь Иван Масальский да литвин Иван Старовский. Был бой с царскими войсками. Украинцев разбили. Я на несколько ден отпросился до дому. Вот и пришел, примай гостя! У Еремы был.
Воевода тяжело вздохнул. Лицо серое, усталое.
— Верно, Агафон, дела праховые! Под Выркой войско, кое мне на подмогу шло, разбито; с Серебряных Прудов ждал ратных людей — прогорело дело. Ныне токмо на свое калужское войско надежда осталася. Еще незадача: с харчами в городе туговато становится. Э, да ладно, стерпится!
На следующий день Агафон Крутков опять скрылся.
Исхудал Мстиславский, ссутулился. Ходил мрачный, раздражительный. Княжеская гордость страдала. Не подвигалось дело с Калугой.
— Запить бы, что ли, с горя! Да к вину не тянет.
Прибыла к нему дружина из Волоколамска. В ней были посадские люди и даточные мужики. Князя осенила мысль — послать дружину за реку, в деревню Секиотово, лежащую по дороге на Перемышль.
— Пусть они там орудуют, как заградители, чтобы люди и припасы в Калугу из-за Оки не попадали.
Вскоре к Болотникову явился Мишка Ионов из калужской дружины. С почтением глядя на Ивана Исаевича и волнуясь, он рассказал:
— Воевода, был я на побывке у родителей в Секиотове. Навалилась на деревню нашу рать, не велика, не мала, а тыщи две будет с лишком. Я на печи отсиживался, будто хворь во мне. Все сведал. От Мстиславского стоят. К тебе и от тебя им людей пущать не велено. Мужики ратные не больно охочи тебя воевати. Там боле об этих делах начальны дворяне смекают.
Болотников задумался.
— Будут заградители на развилке в Секиотове сидеть, как бельмо на глазу! Прогнать их надо.
Ночью он сам пошел с дружинами калужан и козельчан. В темноте удалось проскользнуть незаметно мимо вражьего отряда. Утром стали в лесу, переходившем у деревни в кустарник. Проползли чуть ли не до изб и неожиданно бросились на врагов. Начальников побили, а мужики и не думали защищаться, сразу же сдались. Согнали их в кучу, как овец. Болотников вышел к ним.
— Ну, мужики! Я — Болотников! Что мне ныне с вами делать, а? — обращаясь к толпе, свирепо пробасил он. — Смерть аль живота?
— Живота, батюшка, живота! — завопили бородачи, повалились Ивану Исаевичу в ноги. Тот грозно закричал, а глаза смеялись:
— Что в ногах валяетесь? Я не помещик ваш. И не стыдно вам, и не совестно!
Мужики, сокрушенно вздыхая, поднялись на ноги.
— А ко мне служить не пойдете, сиречь народу служить?
Те радостно заулыбались.
— Пойдем, батюшка, пойдем!
— Нам теперь все едино пропадать, ежели к Мстиславскому али до дому подадимся. И там и там — батожье до смерти!
— Бери к себе, все к народу ближе!
Захватив с собой пленных, Болотников в темноте вернулся в Калугу.
Мстиславский впал в отчаяние, узнав о прорухе под Секиотовом.
— Что ты будешь делать? Ах ты, вор! Зело хитер! Врешь — дойму тебя не мытьем, так катаньем.
Он велел согнать окрестных крестьян с санями. Те наготовили и навезли по ночам вблизи от стен острога громадное количество дров. Эти дрова, скрываясь за передвижными щитами — турами, подвезли к самим стенам. Сооружение такое называлось «деревянной горой».
Мстиславский выжидал, потирал руки от удовольствия и нетерпения.
— Постой, постой, вор! Дай только ветру на Калугу подуть. Запалю дрова, с ими и острог сгорит. Скопом навалимся в бреши, и пропадут воры.
Но ветер подул от Калуги, все усиливаясь. Закрутил снег, поднялась пурга, ни зги не видать. Приоткрылись ворота острога, вышли несколько ратников. Подобрались к дровам, полили их смолой из ведер, зажгли и убежали обратно.
Вспыхнуло пламя, сосновые и еловые дрова загорелись быстро, дым и искры полетели на московский лагерь.
Повстанцы любовались на пожар со стены острога. Один звонкоголосо крикнул:
— Еще дров готовьте! Блины печь станем!
«Врешь, вор, перехитрю тебя!» — со злобой думал Мстиславский.
Вскоре у стен острога снова появились дрова, еще больше.
Болотников призвал к себе подкопных дел мастера Павла Проскурякова. Тот был коренастый, широкий, зарос дремучей сивой бородищей. Весь какой-то замшелый, с лица на филина похожий. Хлопал вылупленными глазищами, говорил глухим, дребезжащим голосом.
Долго с ним о чем-то договаривался Иван Исаевич. В горницу никого не впускали, и разговор остался тайной.
Через четыре дня дрова взлетели на воздух. После такой оказии уже и закручинился же князь Мстиславский:
— Не везет! Вор, словно завороженный! Никак не проймешь!
Пока шла борьба между народными ополченцами и царскими войсками у Калуги, усилились другие центры крестьянской войны. По-прежнему собирал силы Путивль, где теперь кроме Шаховского находился со своим войском Илейка. Путивль посылал Болотникову подкрепления, насколько это было возможно. После того как Калуга очутилась в осаде, связь с нею не совсем прекратилась, приходили войска на выручку.
Наряду с этим стал вырастать и укрепляться новый крупный военный центр восстания — в Туле, ранее отложившейся от Шуйского и присоединившейся к восстанию.
Начало 1607 года принесло много перемен.
В Путивле стояла мягкая зима.
Григорий Петрович Шаховской сидел у окна и смотрел на заснеженный сад. Косые лучи заходящего солнца обливали сад пурпуром. В багрянце плыли тучки на западе.
Резко очерченное лицо князя в суровом, холодном раздумье. Губы сжаты, зоркие глаза смотрят из-под кустистых бровей рассеянно.
«Не все же мне в Путивле сиднем сидеть, — думает Шаховской. — Пора самому с царем Шуйским посчитаться. Недолговечен царь. За его стоять расчету нет. Мне за Болотникова держаться сподручнее. Коли цел он останется — я в гору пойду, а разобьют его, тоже авось не пропаду. На то и война, чтобы рисковым быть…»
