«Девица кисейная! — стыдил себя Сергей. — Почему Филя мог пойти и все расспросить, а я даже сообразить не сумел, что покойницу обмывают, и назад, как конь, шарахнулся!..»
Он заставил себя войти в долговой барак, наслушался благодарностей, жалоб и стонов — трое и здесь лежали в бреду. Теперь все окна, конечно, были закрыты, и в полутемном помещении дух перехватывало от смрада и дыма, печь была неисправна, а получив баранину, ее тотчас стали растапливать.
— Скажите, сэр Джон, возможно ли такое распространение поветрия в странах Европы? — спросил Сергей на обратном пути.
Говард ответил не сразу — видно, был погружен в свои мысли, — и Сергею пришлось повторить вопрос.
— Увы, вполне возможно, — сказал он. — Мы плохо умеем лечить, и потому главное в том, чтобы лекаря и чиновники были честны и деятельно сострадательны. А это так редко бывает…
«Деятельное сострадание — вот правильное определение твоей и Василия Прокофьича сущности», — подумал Непейцын.
На другой день он обедал у Мордвиновых. За столом сидели несколько моряков, они и теперь в пику Клаверу являлись к отставному адмиралу. Среди них был капитан 1-го ранга Пристман. Этот пожилой полнокровный здоровяк провел около месяца в Севастополе на эскадре. И приехал, как говорил, только для того, чтобы урезонить Говарда скорей покинуть Херсон, пока не заразился горячкой, слухи о которой дошли до Крыма.
— Однако святой, но сумасшедший старец, — басил он на этот раз по-русски, — и слышать не хочет про отъезд. Я говорю, что жизнь его дороже каторжников, которых все равно не спасет, а он мне: «Ведь вы бы не побежали, встретив в море врага?»
— Хорошо отбрил толстомордого, — шепнул Саша Непейцыну.
— А где же Василий Прокофьич? — так же тихо спросил Сергей.
— Наверно, не хочет приходить после возни с больными, чтобы не сказали, если кто захворает, что заразу занес. Переодеть-то нечего — мундир один на все случаи. И в горло ничто не лезет после того, что видит. Или сам заболел. Сходим к нему вечером?
После обеда Сергей выбрал минуту сказать адмиралу, что слышал о письме его сестры и решил ехать на днях.
— Да, у нас все сделалось весьма неопределенно, — развел руками Мордвинов.
Василия Прокофьича приятели застали в постели. Сальная свеча тускло озаряла бедную обстановку комнаты. Денщик сидел, пригорюнившись, у изголовья больного и менял компрессы на лбу.
— Садитесь подальше, — сказал лекарь, чуть приподняв и вновь сомкнув веки. — Наше занятие такое, что от болезни не убежать. Селезенка распухла — я сам себя прощупал, а что глаза воспалены и язык густо-красного цвета, то и вы бы увидели, если б посветлее было. Значит, все симптомы налицо. Да еще пульс… Но пока в памяти, прошу о главном: сыскать завтра же Мишу Белкина и передать слезную просьбу, чтоб хоть через день заезжал на Пехотный… Ты, Саша, попроси адмирала дать Белкину какую клячу — пешком ходить далече…
— Фоме прикажу его туда возить, — подал голос Непейцын.
— Спасибо, Сережа, — закивал больной. — А еще вот что: на подоконнике тетрадка с отчетом тебе да деньги остатние, что не поспел истратить… И последнее: скажи Филе, чтоб Петьку моего накормил — он все около, ничего сутки в рот не брал…
С этого вечера Непейцын и Левшин ежедневно по нескольку часов просиживали около больного, сменяя спавшего в это время денщика. Приходили Говард и Белкин, приносили микстуры, наставляли в уходе за больным. С неделю Василий Прокофьич лежал без памяти. И в бреду все доказывал коменданту, что надобно солдат лучше кормить, что слабосильные с голоду завшивели и любой болезни легко подвергнутся, а от того самому начальству есть опасность. А то начинал бормотать стихи, которых Сергей никогда не слыхивал:
Воззрите вы на те народы.
Где рабство тяготит людей,
Где нет любезные свободы
И раздается звон цепей…
Наконец настала ночь, когда больной особенно беспокоился. Метался, сбрасывал одеяло, рвался вскочить на ноги. Ему мерещилось, что солдаты из слободки пошли к коменданту с дрекольем требовать выдачи положенного провианта.
— Не добьетесь ничего, братцы, — лепетал Василий Прокофьич, — он спрячется, а вас потом засудят, плетями забьют…
Под утро он уснул, а за полдень вдруг сказал сидевшему около Непейцыну совсем слабым голосом:
— Здорово, милая душа! Видно, не порадуются господа инженеры нонче, не закопают меня. А Саша и Петька мой не захворали?
В возне с больным незаметно прошли святки. Под Новый год Сергей был зван на прощальный вечер к Мордвиновым. Сдача дел кончилась, и Клавер тотчас удрал в Киев, будто хлопотать о корабельном лесе. Сестра Николая Семеновича чувствовала себя хорошо, до родов осталось около двух месяцев, и они решили ехать на днях.
— Не задерживайтесь и вы, мой друг, — сказал, прощаясь, адмирал. — Помочь не можете, а заразиться весьма легко.
Теперь Непейцыну приходилось откладывать отъезд потому, что Филя готовил и для Василия Прокофьича, которого было важно подкрепить после болезни. Через неделю начнет выходить и как-нибудь наладит свое довольствие. А пока Филя ухитрялся, кроме стряпни, продавать домашний скарб, каждые три дня отвозить в острог мясо и приварок и вечерами увязывать тюки к дороге. Иногда, видя, как поздно при свече возится с упаковкой, Сергей пенял ему, что нельзя так мало спать. Но Филя отвечал, что, ужо, в дороге отоспится.
На 8 января был назначен отъезд. Комнаты стояли оголенные от привычных предметов, и то одного, то другого необходимого не оказывалось под рукой — все было уложено. Но и это число пришлось пропустить. Накануне утром слуга Говарда прибежал к соседям. Из его взволнованной речи Непейцын не без труда понял, что просит поскорее сыскать Пристмана, так как господин его ночью заболел и он не может отлучиться.
Сергей послал Филю просить Василия Прокофьича к больному, а сам направился в Адмиралтейство искать капитана. Еще до прихода слуги он знал от Фили, что накануне сэр Джон ездил верхом за двадцать верст к помещику, который упросил навестить его заболевшую дочь. А погода была отчаянная — шел мокрый снег. Конечно, старик промок до костей. «Удивительно, как он до сих пор держался, — думал Сергей, ковыляя в Адмиралтейство. — Только бы это была самая обыкновенная простуда!»
Когда Непейцын с Пристманом подходили к дому, где жил Говард, из калитки вышел Василий Прокофьич.
— К сожалению, сомневаться невозможно — сэр Джон заболел здешней горячкой, — сказал лекарь. — Должен сразу упредить ваше высокоблагородие, — отнесся он к Пристману, — надежда, что встанет, весьма невелика. Я с трудом одолел сию болезнь, имея тридцать пять лет от роду, а ему вдвое больше, да еще истощен чрезвычайно. Если будет делать распоряжения, ловите каждое слово…
У постели больного чередовались старый слуга, Пристман, Левшин, Непейцын, иногда Филя. Говард лежал в комнате, у окна которой осенью писал по утрам. Часто у крыльца раздавались голоса обывателей, приходивших справиться о больном. Два раза появлялся унтер из острога. До колодников дошла весть о болезни Говарда, и они сложились по грошу, чтобы заплатить унтеру за поход в город.
— А я на те гроши свечек купил да в соборе наставил за здоровье его милости, — сказал унтер Сергею. — Греха нет, как не православный он, ваше благородие?
Дни проходили, больной таял на глазах. Он всегда был очень худ, а теперь, казалось, под одеялом лежат одни кости. Лицо, не освещаемое больше проницательными глазами, напоминало восковую маску.
На тринадцатый день болезни, 20 января, Говард пришел в себя. Непейцын, помнивший, как началось выздоровление Василия Прокофьича, обрадовался. В этот день утром из банкирской конторы, получавшей заграничную почту иностранцев, принесли письмо, адресованное больному.
Открыв глаза, он, высоко лежавший на подушках, сразу увидел конверт на столике около постели и указал на него глазами. Сергей позвал Пристмана, прилегшего отдохнуть в соседней комнате. По просветлевшему лицу больного, слушавшего чтение, Сергей понял, что известие хорошее. Как позже он узнал, в письме говорилось, что единственный сын старого англичанина, душевнобольной юноша, чувствует себя лучше.
Еле слышно Говард попросил пить. Пристман приподнял его под плечи. Сергей поднес к фиолетовым губам стакан со слабым чаем. Потом старик сказал что-то по-английски.
— Он хочет уснуть. Сказал, что сон — лучшее лекарство, — перевел Пристман, укрывая одеялом плечи больного.
Моряк и Сергей вышли в соседнюю комнату. После полудня пришел Василий Прокофьич. Пристман дремал. Непейцын с лекарем вошли к больному. Посмотрев в лицо Говарда, Василий Прокофьич осторожно взял его руку.
— Если я что понимаю, — сказал он, — остаются минуты. Но и то сказать — не зря прожил человек…
