— Он хочет уснуть. Сказал, что сон — лучшее лекарство, — перевел Пристман, укрывая одеялом плечи больного.
Моряк и Сергей вышли в соседнюю комнату. После полудня пришел Василий Прокофьич. Пристман дремал. Непейцын с лекарем вошли к больному. Посмотрев в лицо Говарда, Василий Прокофьич осторожно взял его руку.
— Если я что понимаю, — сказал он, — остаются минуты. Но и то сказать — не зря прожил человек…
Сергей позвал Пристмана, и лекарь, повторив ему свой приговор, ушел в госпиталь.
Стало темнеть. За окнами летел снег, и ветер стонал в трубе, когда моряк сказал:
— Я больше не слышу его дыхания.
Они с Сергеем стали на колени около кровати. Старый слуга, шепча что-то жалостное, подвязал платком подбородок своему господину, потом также стал на колени и забормотал молитву.
Непейцын увел Пристмана к себе — оба не ели со вчерашнего дня.
— Вот странная судьба, — сказал моряк, когда безмолвная до того трапеза подходила к концу. — Впервые мы встретились с мистером Говардом двадцать лет назад в Тулоне, вскоре после Парижского мира. Я прислан был туда принять наших пленных, а он приехал изучать жизнь несчастных галерников. Потом мы встречались в Неаполе, в Константинополе и, наконец, здесь. И везде он служил своей прекрасной идее. Что перед ним слава полководцев, министров!.. Мы имели счастье и горе видеть последнюю вспышку настоящего святого огня…
Когда Пристман ушел и Сергей собрался лечь спать, Филя подал ему письмо:
— Нонче с почты принесли, да я, простите, от горести, что праведник преставился, едва не запамятовал вам подать… А рука Семена Степановича.
Дяденька писал, что удивлен задержкой Сергея в Херсоне. Уж не собрался ли там жениться? Если так, то рад будет видеть его с молодой женой. Но одного, вдвоем ли, просит поторопиться — тяжко больна матушка. Письмо было писано около месяца назад.
— Филя! Сразу после похорон сэра Джона мы едем, — сказал Сергей.
Несхожие встречи с родственниками. Что она не поспела сказать?
С укладкой и похоронами Филя так умаялся, что первые сутки дороги спал без просыпу. Тарантас бросало на замерзших колеях и, видя, как беспомощно мотается на соседней подушке бледное лицо, Сергей не раз решал, что его дядька заболел херсонской лихорадкой. Но, докопавшись под одеждой до руки спящего, убеждался, что жару нет, и успокаивался.
Застоявшиеся лошади бежали ходко, и Непейцыну казалось, что с верстовыми столбами убегает назад все, что волновало его недавно. Смотрел, как ветер крутит по степи позёмку, как серое небо сливается с припорошенной снегом землей, и представлял себе, что будет в Луках, в Петербурге. О матушке старался не думать. Даже себе было неприятно сознаваться, что ее здоровье, сама жизнь ему почти безразличны. Но что корить себя, если не мог сыскать воспоминания, которое озарялось ее любовью. Может, теперь станет иначе, когда встретит увечного и сама в тяжком горе?
Пробежав в первые пять дней триста верст, кони притомились и заметно спали с тела.
— Сколько лошадя бегу не знали, — ворчал Фома. — Привыкнут, ровней побегут… В Кременчуге передох надо давать…
Двое суток Непейцын пролежал на постоялом, отдыхая от зимней одежды, от толчков. В город не пошел — из тарантаса увидел пустые, полуразвалившиеся строения. Еще дальше отошла нарошная жизнь, которую вдохнул на несколько дней Потемкин в это свое детище.
В Курске переставили тарантас на полозья — дорога здесь была хорошо укатана. В Туле Сергей навестил дядюшку Дорохова. Он с восторгом перечислил баталии, в которых отличился Ваня, и закончил рассказом, как после Рымника, по представлению самого Суворова произведен в капитаны. За два года — четвертый чин! Но Сергей-то представлял, как лез Дорохов в самое пекло.
Калуга, Вязьма, Ржев… До Лук осталось двести верст. Лошади и Фома были в полном порядке, а Сергей едва поднимался с ночлега, так ныли спина и бока, разбитые месяцем езды.
Но уже с детства знакомыми звуками наполнилась речь встречных крестьян, много раз виденными казались холмы по сторонам дороги и занесенные снегом берега речек с милыми названиями — Межа, Велёса, Торопа… Пересиливая усталость, все пуще разбирало радостное нетерпение. Трогались чуть свет, останавливались ночевать, когда уж и дороги не видно.
Утром 12 марта переехали еще один зыбкий мосток.
— Кунья-река, — сказал Фома. — Двадцать верст до Лук оставши… Ой, соколики жадобные бегут!..
Первой над снежными полями показалась колокольня Троицкого собора, зачернели деревья кладбища. Вот и шлагбаум вздернутый да так и забытый. Подслеповатые домики, редкие прохожие, возы с сеном. Открылись ряды лавок на Соборной площади… Из трубы городничьего дома вьется дымок. Сергей откинул полость, выпростал пристегнутую с ночлега деревяшку, чтоб скорей вылезть.
А на крыльцо вышла Ненила с дяденькиным синим кафтаном и веничком-голиком. Подняла кафтан к гвоздю, вбитому в колонку, да увидела подъезжавших, ахнула, метнулась в дом и снова выскочила, бросилась к Сергею, припала на плечо, потом к Филе. За ней показался Моргун и еще через миг Семен Степанович в белых штанах и камзоле, все такой же подвижный, подтянутый…
— Сережа! Сергун! Серый мой! — говорил с взволнованным придыханием знакомый хрипловатый голос, и запах, дяденькин теперешний запах — табаку и яичного мыла, — входил в Сергея, уткнувшегося где-то около уха в красную крепкую шею.
Когда сели в зальце за накрытый стол, дяденька спросил:
— Тебя где же селить? Со мной в горенке или отдельно?
— Конечно, с вами. Но разве не надо прямо в Ступино ехать?
— Не спеши, подправилась матушка твоя, — сказал Семей Степанович. — Расскажи допрежь всего, как с Осипом приключилось? Не раз вспоминал я чтение первое в корпусе…
— О чем вы? — не понял Сергей.
— А как Верещагин читать заставил Осипа о берегах Черноморских, где кровь славян проливалась, а тебя — про бой с печенегом.
— Вспомнил, — сказал Сергей. — Но Осип не в бою пал, а я…
— Все равно как пророчество вышло. Ну, говори по порядку.
И начался рассказ, который шел несколько дней. Дяденька хотел знать все случившееся, пока не видались. Расспрашивал об учениях в Бугском корпусе, о товарищах-офицерах и Кутузове, требовал, чтобы чертил план Очакова, расположение войск, рассказывал о штурме и ампутации. Херсон тоже понадобилось начертить и рассказать о Леонтовичах, о тамошних приятелях, Говарде и о каторжных. После отлучки в город или приема обывателей Семен Степанович возвращался к Сергею с готовым вопросом: «Так, значит, до самого Очакова и не добрался?» Или: «Я бы на твоем месте за Шванбаха паршивого свечку в рубль серебром поставил, а то, может, и нынче свербит сердце по барышне?..»
На упрек Сергея, что не сказывал, как спас в бою светлейшего, дяденька усмехнулся:
— Кто же знал, что в князья вылезет? Приехал из Петербурга генералик необстрелянный, шалый, — как не отбить, когда зарвался? А видишь, как плохо вышло.
— Что плохо? — спросил Сергей. — Что Осипа к себе взял?
— И то. А разве России прок от него большой? Фельдмаршал Румянцев, которого со службы сжил, несравнимо больше искусства на войне оказывал, даже издали видать…
При рассказе о Говарде дяденька супился, кряхтел и сказал:
— Видно, не перевелись на свете праведники. Не забывай его, Сережа. На жизнь целую такое знакомство может повлиять. Я раз один с отлично умным да образованным человеком в тарантасе проехал, а от того дня счисление веду.
— Кто ж он был, дяденька, и куда вы ехали?
— Звался Федором Васильевичем Ушаковым и был петербургский чиновник весьма молодой. А ехал я, быв еще капитаном, к полку в Ярославль и нагнал сего путника на станции, перед которой сломалась его тележка. На свое счастье, пригласил ехать вместе. Так и тряслись рядом четверо суток, и я его слушал.
— Что же он говорил?
— Более всего о надобности жить по пунктам, в коих первыми суть долг служения государственного и благо ближних. А под ними разумел равно родичей кровных и мужиков своих. Словом, о том, чем и теперь я жить стараюсь. Ведь и в отставку выйти, и с тобой да с Осипом возиться себя обязанным почел отчасти от сих рассуждений. Конечно, голова и сердце мои к тому разговору уже приготовлены были, мы с Алексеем Ивановичем по-своему многое решали, но столь ясно, как господин Ушаков, додумать не могли. Не случись той встречи, может, и сейчас все саблей бы махал.
— Князь светлейший сказал, что генералом были бы.
— Генеральству ваше сиротство дорогу перебежало, и на городничество те же сто раз обдуманные пункты Ушакова подвигли.
