— Ты знаешь, как страстно я хочу покинуть город, когда придет весна, — сказала Мать императрица. — Уже много месяцев я не выезжала за эти стены. Почему бы нам не отправиться вместе, тебе и мне, чтобы поклониться могилам наших Предков? Расстояние всего восемьдесят миль, и я попрошу наместника провинции прислать нам его гвардию, которая будет охранять нас в пути. Ты и я, мой сын, можем одни представить два поколения династии, поскольку тебе не подобает брать с собой супругу в такое скорбное путешествие.
Она уже тайно решила взять с собой Жасмин, будто прислуживать ей. В дороге не составит труда послать Жасмин ночью в шатер сына.
Император раздумывал, приложив палец к нижней губе.
— Когда мы отправимся? — спросил он.
— Через месяц от сегодняшнего дня, — сказала Мать императрица. — Ты будешь один, как и сейчас. В те дни, что супруга не сможет поехать с тобой, мы и совершим путешествие. Она с еще большей радостью приветствует тебя, когда ты вернешься.
И снова император задумался, почему вдруг его мать так изменилась, так заговорила об Алутэ. Кто мог угадать ее мысли? Было верно, что она могла быть жестокой и злобной, но могла быть также искренне доброй и любящей по отношению к нему, и между этими двумя ее характерами он оставался в неопределенности всю свою жизнь.
— Мы поедем, мама, — сказал он, — действительно, мой долг — поклониться могилам.
— Разве ты мог сказать по-другому? — ответила Мать императрица, оставшись довольна своей собственной хитростью.
Все вышло так, как она задумала. В одну из ночей, находясь далеко за пределами стен Пекина, в тени могил Предков, император послал евнуха, чтобы тот привел к нему Жасмин. День он провел в поклонении могилам, рядом с матерью, которая наставляла его в выражении почтения и в молитвах. День начался солнечным светом, но затем пришла гроза, а за ней монотонный дождь, который продолжался и ночью. Под кожаной крышей шатра император лежал в бессоннице, чувствовал себя одиноко. Не подобало просить евнуха играть на скрипке или петь, потому что это были дни скорби и уважения к восьми императорским Предкам, которые покоились невдалеке в своих могилах. Лежа и слушая дождь, молодой император обратился в мыслях к мертвым, поскольку однажды он будет девятым и также будет лежать под дождем. От таких мыслей им овладела меланхолия, он почувствовал страх от того, что не сможет прожить долгую жизнь и умрет молодым. Его охватил припадок дрожи, и ему страстно захотелось к молодой жене, которая была так далеко. Он обещал ей, что будет хранить ей верность, и именно это обещание помешало ему хотя бы раз вызвать в свою спальню наложницу. Но он не дал нового обещания на время путешествия к могилам, потому что ни он, ни Алутэ не могли предвидеть, что его мать возьмет с собой Жасмин как компаньонку. Мать императрица ничего не говорила о ней в течение всего торжественного дня. Сам император тоже не подал никакого знака, что видел Жасмин. Однако он видел, как она ходила по палатке его матери, где он принимал вечернюю еду после церемониального поста. Теперь, ночью, он думал о ней и не мог отогнать ее образ.
Своему евнуху он сказал только, что замерз.
— Я продрог до мозга костей. Никогда еще я не чувствовал такого холода, странного, как смерть.
Императорский евнух был подкуплен Ли Ляньинем и поэтому ответил:
— Повелитель, почему бы вам не послать за первой наложницей? Она согреет вашу постель и прогонит холод из вашей крови.
Император притворился, что у него нет охоты это делать.
— Здесь, под сенью могил моих Предков? Разве можно!
— Она просто наложница, — уговаривал евнух. — Наложница — это никто.
— Хорошо, хорошо, — согласился император, который все еще изображал неохоту.
Евнух убежал в мокрую темноту ночи, а дождь по-прежнему барабанил по тугой кожаной крыше над головой императора. Очень скоро он увидел сверкание фонарей, и двери шатра раздвинулись как занавес. Там стояла Жасмин, обернутая в простыню из промасленного шелка, чтобы спрятаться от дождя. Но дождь зацепил пряди мягких волос, разметанных по ее лицу, блестел на щеках и повис на ресницах ее глаз. Губы у нее были красными, и такими же красными были щеки.
— Я послал за тобой, потому что мне холодно, — пробормотал император.
— Вот я, мой повелитель, — сказала Жасмин. Она сняла с себя промасленный шелк, затем одну за другой свои одежды т скользнула в его постель. Тело ее было горячим в отличии от его закоченевшей плоти.
Мать императрица не спала в своей палатке, слушая ровное постукивание дождя, — этот мирный звук отзывался покоем в ее сердце и уме. Евнух доложил, что он сделал, и она дала ему унцию золота. Сейчас ей не требовалось ничего другого. Жасмин и Алутэ поведут войну любви, и, зная своего сына, императрица понимала, что Жасмин уже была победительницей.
Лето шло, Мать императрица вздыхала, что становится старой, что, когда Летний дворец будет построен, она удалится туда провести свои последние годы. Она жаловалась, что кости у нее болели, зубы качались и по утрам ей не хотелось подниматься с постели. Фрейлины не знали, как понимать эти притворные болезни и жалобы на старость, ибо на самом деле Мать императрица, казалось, источает молодость и силу. Когда она лежала в постели, жалуясь на головную боль, то выглядела светлой и красивой, а глаза были такими яркими и кожа такой светлой, что фрейлины переглядывались и задавались вопросом: что же происходит внутри этой хорошенькой головки? Никогда еще императрица не ела так хорошо и с таким аппетитом, как теперь, причем не только положенную еду, но и сладости, которыми баловала себя в перерывах между едой. Движения ее были вовсе не скованы, и походка не шаркающей, наоборот, она все делала с изяществом и почти юношеской жизненной силой.
Однако императрица настаивала, что чувствует недомогание, и когда Жун Лу пришел просить аудиенцию, она ему отказала, и даже когда принц Гун настоятельно просил об аудиенции, она не уступила ему.
Вместо этого она вызвала своего главного евнуха и спросила у него:
— Что хочет тиран-принц от меня?
Главный евнух ухмыльнулся. Он хорошо понимает, что ее болезнь была притворством и имела некоторую цель, о которой даже он еще не знал.
— Ваше величество, — сказал главный евнух, — принц Гун сильно обеспокоен нынешним поведением императора.
А почему? — спросила она, хотя хорошо знала ответ.
— Высочайшая, — продолжил главный евнух, — все заметили, что император изменился. Он проводит дни в азартных играх и долго спит, а глубокой ночью бродит по городским улицам, переодетый в простолюдина. И с ним два евнуха и первая наложница.
Мать императрица изобразила ужас.
— Первая наложница? Не может быть!
Она поднялась на подушках, а затем откинулась назад, закрыла глаза и простонала:
— Ох, я больна, очень больна! Скажи принцу, что я не перенесу такой недоброй новости. Я не могу ничего сделать, скажи ему это. Меня он не слушает. Где Совет императорских цензоров? Пусть они дадут ему наставления.
И она отказалась дать аудиенцию принцу Гуну.
Что касается принца, то он принял ее слова как приказание, и так набросился на императора, выговаривая ему в лицо, что вызвал ярость своего высочайшего племянника, и на десятый день солнечного девятого месяца того же года император издал указ, подписанный егго собственным именеми скрепленный императорской печатью, объявлявший, что принц Гун и его сын Цай Цзин, лишались всех званий, и это наказание налагалось на них за то, что принц Гун прибег к неподобающим выражениям перед троном Дракона.
Тут Мать императрица вмешалась и на следующий день издала новый указ за своим собственным именем и именем Сакоты, приказывая, чтобы все звания и почести были возвращены принцу Гуну и его сыну Цай Цзину. Указ она подготовила одна, без ведома Сакоты, зная, что ее слабохарактерная сестра Вдовствующая императрица не осмелится высказать ни единого слова протеста.
ЕЕ положение как Матери Императрицы так почиталось, что никто не осмелился оспорить этот указ, своей твердостью и видимой милостью к принцу Гуну, который принадлежал к старшему поколению и был уважаем всеми, она сумела восстановить свою власть.
Что же до императора, то прежде, чем он смог решить, что делать дальше, он заболел черной оспой, которую подхватил где-то в городе, куда переодетый ходил развлекаться. В десятый месяц после многих дней беспокойной лихорадки, когда его кожа разрывалась оспинами, он лежал при смерти. Мать императрица часто ходила к его постели, Ибо когда-то давно она ребенком переболела оспой, что сделало ее невосприимчивой к болезни, хотя и не оставило на ее беупречной коже ни единого следа. Ее материнские чувства были искренни, и ее терзала какая-то странная глубокая печаль. Она страсто горевапла всем сердцем, как и следовало матери. И этим горем облегчала свои тайные мучения. Но даже теперь она не могла остаться лишь матерью, и как никогда она не могла быть просто женщиной. Ее судьба была ее бременем.
