— Сколько у них орудий?
— Старых стенобитных — штук шестнадцать. Других больших пушек — восемьдесят пять. Маленьких пушек — сто пятьдесят. Мортир — уйма. Ядра они везут на ста сорока телегах. Видел я и двести верблюдов, груженных порохом. На мажаре, запряженной четырьмя волами, везут одни только мраморные ядра величиной с самый большой арбуз.
— А как у них с припасами?
— Рису маловато. Теперь уж рис только офицерам выдают. А муку, овец, коров они грабежом добывают у жителей.
— Болезней в лагере нет?
— Нет. Только Касон-бей заболел в Хатване — огурцов объелся.
— Кто ж идет еще?
— Арслан-бей.
— Сын бывшего будайского паши?
— Да.
— А еще?
— Мустафа-бей, Камбер-бей, правитель Нандорфехервара, сендрейский бей, Дервиш-бей, Вели-бей…
— Дьявол возьми этого Вели-бея! — проворчал Мекчеи. — Теперь-то он у меня запоет!
— И даже попляшет, — добавил Гергей.
— А Дервиш-бей, — расспрашивал дальше Добо, — это еще что за птица?
Варшани покачал головой.
— Очень странный. С виду такой же, как и все, а когда идет в сражение, снимает бейскую одежду и надевает власяницу. Потому и прозвали его Дервиш-беем.
И Варшани в смущении захлопал глазами. По вопросу Добо он понял, что какой-то другой лазутчик опередил его.
— Что это за человек? — продолжал допытываться Добо. — Какое войско он возглавляет?
— Я видел его среди конных. Он одноглазый. Прежде был агой янычар, и настоящее его имя Юмурджак.
Гергей схватился за саблю.
— Юмурджак! — повторил он. — А вы не помните, господин капитан? Ведь я от этого Юмурджака удрал в детстве.
Добо замотал головой.
— Я уж со столькими турками имел дело, что не диво, если кого и забуду. — И вдруг воскликнул, ударив себя по лбу: — Вспомнил! Это ведь младший брат Арслан-бея. Жестокая собака! — И он снова обернулся к лазутчику: — Кем ты был в лагере?
— Последнее время слугой Мэндэ-бея. Черт бы побрал того осла, который схватил меня! Если б не он, ведь я мог бы доносить обо всех их замыслах.
— А как ты попал к бею?
— Подружился с его слугой и всегда терся возле его шатра. Под Хатваном бей рассердился на своего слугу и прогнал его. А так как меня он видел уже не раз, то взял к себе. Я ведь и чернила варить научился.
— Что?
— Чернила. Он, господин капитан, пьет чернила, как вино. И утром, и в обед, и вечером — все чернила хлещет.
— Да это, наверно, не чернила.
— Чернила, господин капитан. Настоящие, хорошие черные чернила. Варят их из каких-то бобов, и такие они горькие, что я раз попробовал их — потом на другой день все еще плевался. Бобы эти по-турецки зовут каве[70].
Офицеры переглянулись. Ни один из них еще не слышал про кофе.
— Это хорошо, что ты попал к нему, — задумчиво произнес Добо. — А что говорят в войсках про Эгер? Крепость считают сильной или думают с налета ее взять?
Лазутчик пожал плечами.
— После падения Солнока, господин капитан, они воображают, что им принадлежит весь мир. Говорят, будто Али-паша написал Ахмеду, что Эгер — это ветхий хлев.
— Стало быть, турецкие войска еще не соединились?
— Нет еще.
Добо взглянул на Мекчеи.
Тот с улыбкой сказал:
— Ничего, они еще увидят, какие кроткие овечки поджидают их в нашем ветхом хлеву!
Лазутчик продолжал:
— В лагере много всякого сброда. Войска сопровождают разные греческие и армянские купцы, канатные плясуны, барышники и цыгане. Есть там и несколько сотен невольниц. Большей частью женщины из Темешвара. Их поделили между офицерами…
— Негодяи! — с возмущением воскликнул Мекчеи.
Лазутчик говорил дальше:
— Из невольников мужского пола я видел только мальчишек да еще возниц, везущих ядра. Арслан-бей десять раз на дню повторяет, что как только эгерчане увидят турецкую несметную рать, то сразу же сбегут, как и солнокцы.
— Какие у турок главные силы?
— Множество янычар. И еще больше — конных мюсселлемов. Идут и подкопщики — называют их лагумджи. Еще идут хумбараджи — они копьями и пращами забрасывают в крепость гранаты из обожженной глины.
Добо встал.
— Теперь ступай, отдохни. Покажись нашим людям, особенно башенной страже, чтобы они узнали тебя, если еще не знают. А ночью возвращайся в турецкий лагерь. Захочешь о чем-нибудь донести нам, подойди к стене со стороны города и заиграй на дудке. Стражи у ворот уже знают твою дудку.
На рынке тут же началась продажа с торгов военной добычи: продавали восемь низкорослых турецких лошадок и всякое добро, привезенное на пяти груженых возах.
Вытащили из постели дьяка — раздатчика хлеба, поставили перед ним стол, дали ему барабанщика. Глашатаем назначили Бодогфальви.
— Начнем с коней, — сказал Пете.
— Продается прекрасный арабский конь! — провозгласил Бодогфальви.
— Продавай сразу обоих, — заметил Мекчеи, зная, что среди добычи было два одинаковых гнедых коня.
Добо поручил Мекчеи купить для оруженосцев двух коней. Мекчеи ждал, не надбавит ли кто цену. Но никто не прибавлял, все берегли деньги на оружие и одежду. За четыре форинта Мекчеи достались все восемь лошадей; он увел их в конюшню.
Затем следовали телеги. Из них охапками вынимали превосходное оружие. За динар или за два можно было купить саблю, украшенную драгоценными камнями, и ружье с прикладом из слоновой кости. Женщины наперебой торговали одежду. Фюгеди купил двадцатифунтовую булаву, Иов Пакши приобрел бархатный чепрак, Золтаи — серебряный шлем. Деньги так и сыпались дьяку Михаю, и он усердно записывал, кто что купил и сколько заплатил.
Когда с первой телегой почти покончили, Бодогфальви весело крикнул:
— А теперь следует сокровищница знаменитого царя Дария!
С помощью силача-солдата он поставил на задок телеги красивый сундук, обитый телячьей кожей.
Сундук был заперт, но ни замка, ни запора не было видно. Пришлось взломать его топором.
Из-за любопытства люди чуть не передавили друг друга. Ведь если в сундуке и нет сокровищ царя Дария, то уж наверняка в нем лежат ценные вещи.
Придвинулись ближе и оба корчмаря — Лаци Надь и Дюри Дебрей. Оба были в фартуках с высокими нагрудниками.
— Вот бы купить два серебряных кубка! — сказал Дебрей. — Если витязи завернут ко мне в корчму, пусть пили бы с удовольствием.
И он взглянул на молодого смуглого солдата. Парень тотчас запустил руку к себе в карман.
С телеги сбросили ворох женской одежды и несколько горшков с цветами — очевидно, некоторые турецкие офицеры везли с собой и жен.
— Мне хотелось бы только пару чувяк, — сказала пожилая женщина. — Говорят, турки шьют чувяки на славу.
Сундук открыли, и, к немалому изумлению зевак, из него поднялся мальчуган лет шести-семи — перепуганный малыш с белым личиком и глазами серны. Волосы маленького турка были коротко острижены. Он был в одной рубашонке, на шее висела на шнурке золотая монетка.
Бодогфальви выругался:
— Тьфу, чтоб им ни дна ни покрышки! Провались они пропадом, все твои родичи, и деды, и прадеды, лягушки гололобые! — И он скорчил смешную рожу, желая выразить свое отвращение.
Все засмеялись.
— Пристукни этого головастика! — гаркнул солдат с другой телеги.
— Все семя их надо истребить! — с горечью поддержал его третий.
— Да вылезай ты, кошка тебя забодай! — заорал Бодогфальви.
Схватив мальчика за плечо, он вытащил его из сундука и кинул на траву так, что ребенок перекувырнулся и завизжал.
Все смотрели на него с гадливостью, как на жабу.
— Ох, какой урод! — сказала одна женщина.
— И вовсе не урод! — ответила другая.
А ребенок стоял. Губы его скривились, испуганные глазенки были полны слез. Он вытирал их ручками, с ужасом глядя то на одну, то на другую женщину, но громко плакать не смел и только всхлипывал.
— Да пристукните же его! — крикнул шатерник, замахнувшись кулаком.
Испугавшись крика, ребенок приник к какой-то женщине и спрятал голову в складках ее юбки. Случайно это оказалась та самая сухая старуха с орлиным носом, которая назвала его уродом. Она работала в пекарне. Рукава ее и сейчас были засучены, а синий головной платок завязан концами на затылке.
— Вот еще! — сказала она, положив руку на голову ребенка. — А может, он не турок! Правда, сынок, ты ведь не турок?
Мальчик поднял личико, но не ответил.
— А кто же он? — усомнился Бодогфальви. — Вон в сундуке и одежда его. Красная шапка и красный доломан. Да где ж это виданы такие штаны? Внизу тесемка вдета — и затягивай, как кисет.
Он бросил одежду мальчика.
— Аннем![71] — заговорил ребенок. — Нереде?[72]
— Видишь, он венгр! — воскликнула женщина, торжествуя. — Он сказал: «Аням дериде!»[73]
И она обернулась к мальчику.
— Да какой же он венгр, тетушка Ваш! — улыбнулся Пете. — Он говорит не «дериде», а «нереде». Спрашивает, где его мать.
