Та «пешая прогулка» по Томску мне памятна… Был конец апреля, но весна выдалась затяжной — снег едва стаял, но снова откуда-то поналезли тяжелые низкие тучи и стали хлестать колючей холодной крупой. Я шел, сутулясь и морщась от этого никому уже не нужного снега и холода, от которых сутулились и морщились все, кому довелось в эту непогодь быть на улице, потому и не выделялся среди прохожих, а непременно бы выделился мрачностью, будь этот весенний день ясным.
Брел с Каштака своего в сторону центра, поначалу не понимая и не задумываясь, куда и зачем, потом, площадь Революции миновав, уже осознанно свернул в сторону реки, пошел под горку к приземистой деревянной окраине, где не у каждых уже, как раньше, но у многих еще ворот по-прежнему лежали перевернутые лодки, вот только долбленых обласков уже не наблюдалось, где русский говор по-прежнему мешался с татарским, как мешаются там по-прежнему сырой дух Томи с сытно-хмельным духом от старинного пивзавода.
И вспомнилось, как в такой же непогожий, тоже заштрихованный снежной крупой день, только не весной, а осенью, почти двадцать лет назад, шел я по этим же слякотным улочкам, выспрашивая, у кого можно поселиться…
И снова увидал я остов белой татарской мечети, превращенный в цех карандашной фабрики, а за ним — грязновато-розовый, с облупленной кое-где штукатуркой одноэтажный дом на четыре квартиры — тот самый, где нашли мы с Еленой свое первое пристанище.
Калитка скрипнула, как два десятилетия назад…
Нет, я вовсе не надеялся увидеть Осипа: скорее всего, он уехал куда-то, кабы не так, мы бы встретились где-нибудь за эти годы, ведь город у нас небольшой. Тогда зачем же я поднимался на это невысокое, покосившееся от времени крыльцо? Зачем дверь за ручку потянул, а потом стал стучать? Зачем, не достучавшись, пошел за угол и стал заглядывать в окна?..
Плотно зашторены были они. Когда тут жил Осип, занавесок даже не было, вот и подкрадывался хворый и ненормальный сосед Саня подглядывать из-за кустов, как мы с Еленой любимся. А рябины-то как под окнами вымахали! Теперь уже не кусты — деревья…
Для верности я постучал и в окно. Шторы не колыхнулись, никто не отозвался. Но когда я уже повернулся уходить, меня окликнул молодой, чуть хрипловатый голос:
— Эй, командир, кого ищешь?
Я обернулся. Молодой чернявый парень в длинном демисезонном пальто, сине-рябеньком и новехоньком, сойдя с крыльца «Саниного» жилища, с другой стороны дома, окликал меня, придерживая от ветра темно-синюю, тоже новехонькую шляпу.
— Да так, — ответил я. — жил тут один… Теперь уж давно, наверно, переехал.
— Кто ж в таком бараке заживаться будет? Я и то летом квартиру получу — «гостинку», зато со всеми удобствами. На заводе меня ценят — холостяку, прикинь, ордер дают. А уж с квартирой-то я невест поперебираю! — с гордостью и радостью сказал, хотя и сплюнул небрежно. — Курево найдется, командир?
Я кивнул. Протянул ему сигареты. Прикуривал он от моего огня, взяв в свои рабочие ручищи мои совсем небольшие ладони с защищенной ими от ветра горящей спичкой. Из-за природной невеликости своих рук, выдающей неприспособленность к настоящему мужскому труду и, быть может, бесталанность, я всегда стеснялся давать прикуривать, но этот парнище стеснения у меня не вызвал. Кстати, рассмотрел его: дитя Заистока и есть, помесь татарской и русской кровей, не так давно после армии, наверно…
— С похмелья, что ли, хмурый такой? — поинтересовался парень, пуская дым носом.
— Не совсем, — ответил я неопределенно и спросил: — Слушай, Осип здесь жил… такой, с залысинами, невысокий, жилистый… в литейке работал земледелом… Может, знаешь?
— А! Осип-то! Знаю! Еще тот керосинщик был! Я, прикинь, пацаном еще бегал, а он мне: «Эй, ты, ясно море, тащи фуфырь!»
— Был? — переспросил я. — Умер, что ли?
— Вряд ли… Где-то он на югах, бабенка какая-то оттуда подвернулась, вместе и уехали, уж лет семь-восемь прошло… Ну да! Андрюшка у него как раз тогда в колонию загремел. Вот, блин, дурак — за изнасилование!
— Ты о сыне, что ли? — не понял я, верней, не захотел понять.
— А о ком же! Он на год меня старше, но я покрепче — всегда его бил… Он же, блин, припадочный: чуть что — кулаками махать. Вот у него сопатка и не заживала… Полсрока только отмотал, еще столько же на нарах кукарекать, их ведь там, таких, всех петушат… Ну, дурак, в натуре, да же? На фиг надо насиловать? Хорошо попроси — сама даст. Верно, командир?
— Тебе видней, — буркнул я, уже больше расстроенный не своими обидами и огорчениями, а вестью об Андрюшке.
— Мне, может, и видней, да и ты не прибедняйся, — сверкнул в улыбке крупными зубами. — Вижу: тот еще. А пойдем-ка прошвырнемся, снимем пару телок? Хочешь?.. Или у тебя постный день?
— Постный.
— Обижаешь, командир!
— Слушай ты, сержант или как тебя?..
— Ефрейтор!
— Слушай, ефрейтор, тут еще Саня когда-то жил, с твоей стороны, — хилый такой, будто насквозь больной…
— Давно скопытился, жалко. Осип еще уезжать не собирался, не подшился еще — Саня помер. Помню, выл, как собака, Осип-то, он, может, и не уехал бы никуда… Слышь, командир, а ты тут жил, что ли?
— Давно очень, ты тогда под стол пешком ходил, и полгода всего… — сам подивился, что столь краток срок, а так памятен.
— Земеля! — обрадовался парень. — Пусть и полгода — все равно мы соседи!.. Давай, командир, выпьем за встречу, познакомимся заодно. Я как раз выходной, могу за парочкой сгонять… Только денег у меня на одну. Добавишь?
К себе прислушался — выпить сейчас в самый раз. Достал деньги, отсчитал, протянул «бывшему соседу».
— Гони, ефрейтор, я на крылечке Осиповом подожду.
Парень, придерживая шляпу, резво пошел по улице, обходя и перепрыгивая забитые снежной крупой лужи. Полы его пальто развевались, как крылья. У начала переулка он обернулся и крикнул мне:
— Только не уходи, понял?.. В магазине, блин, потолкаться придется, а если разобрали — к цыганам пойду. Жди меня, командир!
Я поднялся на чужое крыльцо. Закурил. И до этого на душе просвета не было, а как узнал невеселые новости — еще черней стало.
Вспомнился дикоглазый Андрюшка: сидит в клетчатой рубашонке на полу, катает золотистые луковки, молчит… будто судьбу свою гадает на этих луковках… страшную… А я ему когда-то самострел сломал… Может, не сломал бы — иначе все сложилось… И у меня все могло быть иначе… Это уж точно: если б тогда, много лет назад, не проснулся вовремя — зарубил бы меня топором ненормальный Саня… А еще в этом доме мог бы родиться мой первый ребенок — скорее всего сын… Мог бы… Разве такое могло без возмездия остаться?.. И совсем по-иному могло быть, если б Елена ушла отсюда без меня, от меня… Я бы остался и потихоньку спивался вместе с Осипом и Саней, ведь без Елены какая жизнь?.. И Осип утешал бы меня, не очень-то веря своим словам: «Не горюй, ясно море, утрясется все, устаканится!» А Саня, то ли с жалостью, то ли с ненавистью, твердил бы мне: «Как же ты Ленушку не уберег, бляха-муха?..» А Андрюшка поглядывал бы на нас угрюмо, катая по полу шелудивые луковые головки…
Отбросив обуглившийся сигаретный фильтр, я спустился с крыльца Осипа, с бывшего его крыльца, с бывшего — нашего. Решил: иду домой, сейчас же.
На запорошенном снежной крупой крыльце написал пальцем: «Пока, ефрейтор!» И пошел прочь.
Пока, ефрейтор! Пока!.. Будет мне худо, я еще приду.
Лопнуло терпение. Тимульского перед выбором поставил: или ты сдаешь директорство, или я вывожу «Образ» из писательской организации. Больно было смотреть в его собачьи глаза: уж так ему поглянулось директорствовать в роскошном и просторном кабинете, где сиживал когда-то сам предисполкома… Но не успел я жалостью проникнуться — окружили меня едучие клубы ненависти всего клана Тимульских. Никогда раньше я не был так дружно и так интенсивно ненавидим: фамильному клану поблазнилось, видать, что я сам замыслил стать директором «Образа».
Я же в считанные дни нашел нового директора. Верней, тот нашелся сам: еще по-прежнему вертелись вокруг писательской организации вожделеющие налоговых послаблений предприниматели всех мастей. Этот пришел в черном кожаном пальто и такой же шляпе. Похож, если не вблизи, на супермена из американских боевиков, а вблизи — все же нашинский великовозрастный качок, причем ряженый: ярко-пестрый галстук явно инороден, повязан на могучую шею только ради этого визита.
Он назвался капитаном торпедного катера, в прошлом, а в настоящем — коммерсантом-единоличником, осознавшим, дескать, необходимость употребить свои способности еще и во благо культуры. И фамилия-то у бывшего капитана морская — Волняев. Войдя в писательскую обитель, он честно признался, что никого из авторов-томичей не читал, что вообще читатель он не прилежный: «Некогда, в натуре, все кручусь… Разве что детектив иногда в дороге…» Однако при этом заверил: «Зато по части коммерции секу и нюх имею, зато порядок люблю и справедливость».
