Как раз тогда, чуть позже, напомнил о себе Налим. Меня вызвали в то самое ведомство, которое до недавней поры защищало и охраняло социалистическую собственность, а с фактическим упразднением (точней — разграблением) оной немного, похоже, растерялось: что же теперь охранять?.. — но растерянность эту спрятало за удвоенной суровостью, направленной, однако, лишь на тех, на кого ее направлять почти или вовсе безопасно.
Молодой, чернявый оперуполномоченный этого ведомства, по фамилии Тумалевич, блестя выпуклыми глазами, ознакомил меня с заявлением «старейшего томского литератора, основателя областной писательской организации, ветерана войны и орденоносца», адресованным начальнику УВД (копия — областному наместнику Президента России). Заявление было на десяти страницах, в нем я, со свойственной «фронтовику» прямотой, назывался одним из главарей томской мафии, махинатором, взяточником, расхитителем, чьими преступными деяниями обездолены тысячи честных тружеников, и чья черная злонамеренность непременно должна быть пресечена Комитетом по борьбе с организованной преступностью.
Пока я читал отпечатанные на скверной машинке страницы, с трудом подавляя желание смять их или плюнуть в эти прыгающие буквы с плохо пропечатывающимся верхом, уполномоченный сурового ведомства — в штатское одет, но офицерская выправка видна — демонстративно курил дешевенькие, без фильтра, сигареты: вот, мол, на службе моей даже приличным куревом не разживешься! — снимал время от времени табачинки с языка тонкими длинными пальцами и наблюдал за моей реакцией тем самым взглядом, который он считал, видать, пронзительным.
Очевидно, получив задание разобраться с заявлением Налима, этот старательный и честолюбивый человек сразу сделал «стойку», смекнув, что вряд ли у преступной деятельности моей глубокие корни, тем паче вряд ли у провинциального писателя («А что у вас выходило?.. Простите, не читал…») найдутся высокие покровители, способные помешать следствию, однако дело при всем том может стать весьма громким, скандальным, стало быть, может благотворно отразиться на его карьере.
Показания я давал страстно и от волнения сбивчиво, больше упирая на то, что Налим — клеветник матерый, стукач, подлец, клеймо некуда ставить.
— Возможно, возможно… — улыбаясь с чуть ли не ласковой грустью, говорил уполномоченный. — Но ведь он писатель-фронтовик, орденоносец, один из лидеров республиканской партии и вхож даже к наместнику Президента…
— Все равно вы должны исходить из презумпции невиновности, — вспомнил я то немногое, что известно мне из юриспруденции.
— Из нее, родимой, исхожу! Что ж, дальше идем… Вы остановились на…
Этот молодой да ранний опер явно хотел казаться значительней и надеялся, видно, без проволочек выудить из меня «чистосердечное признание». Не добившись этого в первый же день, был заметно раздосадован…
А мое состояние описывать не стоит, достаточно сказать, что, вернувшись домой и не застав там никого, влил я полфлакона «Тройного» одеколона в стакан, разбавил водой — жидкость стала белой, как взвесь извести, заставить себя проглотить ее было не так-то просто. Но тут услыхал я, что Елена отпирает дверь ключом — и маханул залпом.
Одеколонная вонь меня и выдала.
— Костя, ты совсем алкаш, да? Одеколон уже пьешь?.. — жена больше испугалась, чем возмутилась.
— На бутылку не наскреб.
— А с какой радости?
— Налим меня посадить решил.
И все ей рассказал.
— Ну и с чего же тут пить? Умные люди поймут, что Налим сумасшедший.
— Умных мало, а большинство меня трепачом и вором называть будет! Конечно, тебе-то что…
Однако пойти вразнос не успел — зазвонил телефон. В трубке узнал я голос бывшего писателя-деревенщика, переключившегося «по велению времени», как он сам говаривал, на более доходную «нефтяную тему», но не преуспевшего и в ней. Узнал его не без труда, поскольку до недавних пор говорил он со мной чуть ли не с заискиванием, всячески восторгался моим творчеством, организаторскими способностями и кипучей деятельностью, однако узнал на днях от меня, что книга его в «Образе» издана не будет, что с этой «шарашкиной конторой» я завязываю вообще, что он может судиться со мной, если так хочет, но денег на выплату аванса по договору нет и не будет, да и договор-то я с ним, кстати, не подписывал — есть лишь подпись прекраснодушного пана Тимульского.
С фальшивой озабоченностью нефтяник-деревенщик сообщил мне:
— Слухи по городу пошли… будто наш губернатор приплачивает тебе в долларах… — тут он сделал паузу, явно выжидая мою реакцию, но я молчал, прислушиваясь к себе — как растекается во мне тепло от проглоченного одеколона и как встречается с холодной волной новорожденной злости, — потому добровольный информатор, не выдержав, продолжил: — Будто бы ты ему поддержку всех писателей обещал… и художников… ну, всех, кто в культуре… Вот что уже болтают люди! — на всякий случай он якобы возмутился, но, так и не дождавшись моей реакции, был этим настолько удивлен, что несколько смешался, забормотал: — Кто говорит — долларами, а кто — марками, губернатор ведь немец… Не слышно, что ли, меня?
— Еще как слышно, — ответил я спокойно еще, однако уже сжимая трубку, как эфес шпаги. — А вот интересно — тебе аванс лучше долларами или марками выплатить?
Тут мой вызревающий недруг смешался еще сильней. Голос у него стал чуть ли не заискивающим опять.
— А, что ли, можно?.. Есть разве?..
— Делиться жалко! — крикнул я и бросил трубку.
«Валютные слухи» вывели Елену из себя:
— Ты тут на бутылку наскрести не можешь, одеколон пьешь, а твои доллары уже где-то считают! — и, случаем воспользовавшись, перевела разговор на часто повторяемую тему: — Уходить тебе надо с этой работы… Вдумайся, кем ты окружил себя: неудачник и мямля Тимульский, родня его, которая тебя терпеть не может, охамевший вконец морячок, одичавшие от безденежья писатели… Вряд ли один Налим считает тебя ворюгой: каждый второй из них уверен, что ты деньги лопатой гребешь, и смертно завидуют.
— Неправда! Большинство из них отличные люди.
— Да банка с тарантулами эта ваша писательская!..
Уж когда начиналась у нас с Еленой стычка, долго один другому и не думал уступать. С пустяка, бывало, заводились и крупно разругивались. Но уж тут — отнюдь не с пустяка. Может, как раз потому я и опомнился, не стал усугублять назревающую ссору, сказал негромко:
— Вот раньше собирались мы, писарчуки разнокалиберные и разномастные, обо всем откровенно говорили и пели хором «Гори, гори, моя звезда!..» С душой пели, даже плакали иногда… А теперь эта звезда для многих из нас погасла… И для меня, выходит, тоже…
— Напивались — вот и пели, вот и плакали… — в голосе Елены уже не было прежней жесткости. — Про звезду теперь придумал… Горе ты мое!
Оперуполномоченный сурового ведомства не тревожил меня несколько дней. Зато стали звонить из газет знакомые журналисты: тут, мол, один хмырь приходил, вынюхивал, сколько за редактуру, сколько за корректуру по нормативам оплачивают, какие авторские гонорары положены, про тебя как-то странно расспрашивал, копает, что ли?..
Взыграло ретивое — набрал Тумалевича.
— Послушайте, перестаньте у других обо мне выведывать. Надо что узнать — сам скажу.
Опер и не подумал возмутиться грубостью моего тона — обрадовался: подумал, видать, что дозрел я до повинной, с явным удовольствием назначил мне время.
Идя к нему, прихватил я с собой довольно-таки толстую уже подшивку писательской газеты и успевшие выйти журналы, номеров семь. Всем этим и хлопнул по столу Тумалевича.
— Вот! Это мое дело, его результат. Мне есть чем гордиться: об этих изданиях и в следующем веке непременно вспомянут! — сгоряча я, конечно, впал в преувеличение. — Ну а чем будете гордиться вы? Тем, что в пору, когда ворюги в открытую на «Мерседесах» катаются, дворцы себе возводят, допрашивали почти неимущего поэта, участника всемирного поэтического фестиваля?
При всей импульсивности моей упоминание о фестивале было обдуманным и осознанным, и, кстати, расчет мой верным оказался — весьма любопытной реакция была — лицо Тумалевича вытягивалось, глаза становились как бы еще выпуклей.
— Это ваша гордость? — повторил я и вовсе патетически.
— Ну, знаете, знаете… — забормотал Тумалевич.
— Знаю! — перебил я его. — Знаю, что вы о заработках моих выведывали — соответствуют ли? Ну и как? Стали бы вы за такие «сумасшедшие» деньги вкалывать? Вот эту газету выпускать, журнал — почти задаром?..
— Вряд ли… — вздохнул Тумалевич, и глаза его стали тоскливыми, как у Тимульского: как раз в этот момент он окончательно понял, похоже, что не будет «громкого дела», и новая ступенька служебной лестницы не столь уж близка…
