— Я, князь Василь Иванович, Годуновым недруг, сам ведаешь. Но умишком своим так мыслю: покуда мы воровской бунт не подавили и холопов к смирению не привели, нам, боярам, одного держаться надобно. В этом деле мы Бориске подмога, а он нам…
* * *
Перекрыл воевода Иван Басманов дорогу холопскому войску, стал на пути к Москве.
Приняли бой холопы, и был он долгим и беспощадным. Никто никого не мог одолеть. В том бою на глазах у Артамошки был ранен и схвачен стрельцами атаман Хлопко Косолап. В лютой драке на крестьянскую рогатину подняли мужики воеводу Басманова.
К вечеру, когда к стрельцам подоспела подмога, они осилили. Немногим холопам удалось пробиться в леса. С ними ушел и Артамошка Акинфиев.
Короткое по времени восстание Косолапа и его поход на Москву явились сигналом той первой крестьянской войне, какой суждено было разразиться на Руси через три года.
Разбив армию Косолапа, бояре жестоко расправились с непокорными холопами. Вдогон за разбежавшимися повстанцами шли стрелецкие полки. У боярских вотчин и по дорогам, в острастку вольному люду, вешали непокорных, рубили головы. Граяло воронье над трупами. Смрадно на русской земле.
К литовскому рубежу, скрываясь от преследователей, уводил Артамошка ватажников.
* * *
С того дня, как бывшую царицу Марию с сыном Димитрием удалили в Углич, а потом сослали в дальний монастырь, Годунов не видел ее. Сейчас Борис боялся и в то же время хотел встречи с ней. Боялся, зная; что будет она винить его в смерти Димитрия, но и с нетерпением ждал, когда привезут Марию в Москву.
Хотел из ее уст самолично услышать о смерти царевича. В душе надеялся заставить Марию принародно подтвердить, что Димитрий давно умер, а слухи о живом царевиче — ложь.
Ночь. Годунов переходил из палаты в палату, держа в согнутой руке горящую свечу. Блеклый свет падал на лицо Бориса. Оно было озабочено.
Следом за Годуновым шла жена Марья, дородная, грузная. Ее мучила одышка, и Борис злился.
Жалобно скрипели под ногами рассохшиеся половицы, кашляла царица. Миновали еще одну палату, — остановились у закрытой двери. Годунов толкнул ее и тут же увидел Марию Нагую, высокую, в черном монашеском одеянии. Она молилась. На скрип двери резко обернулась. Глаза их встретились.
— Здравствуй, царица Мария, — хрипло выдавил Борис.
— Не царица Мария перед тобой, государь, а инокиня Марфа, — сурово ответила Нагая. — Твоими стараниями, царь Борис.
Годунов стерпел.
— И ты здесь, Марья Годунова? — голос у Нагой сделался насмешливым. — Любуешься, до чего довели вы царицу Марию? Гляди, что сталось с женой государя Ивана, — монахиня, старица!
— Не юродствуй, Мария, — выкрикнула Годунова.
Борис отдал свечу жене, промолвил:
— Не надо попреков, Мария.
— Ты ждешь, Годунов, чтоб я все забыла? Нет! — Инокиня подняла руку. — На том свете помнить буду!
Борис дождался, когда она замолкла, сказал:
— Не виновен я, царица Мария, в смерти сына твоего Димитрия.
— Не виновен? — инокиня подалась вперед. — Не виновен, говоришь? А в Углич нас сослали не по твоему ли наущению? А в монастырь меня заточили не твоими ли происками? Вы, Годуновы, во всех моих бедах повинны. На вас грех! — Перевела дух, спросила строго: — Зачем потревожил меня, государь? Зачем велел в Москву привезти?
Годунов долго молчал, тер лоб, наконец вымолвил:
— Скажи, Мария, видела ли ты, как умер царевич Димитрий?
— Почто вопрошаешь? Аль не знаешь, что без меня это приключилось? Я мертвого уже целовала. К чему любопытство твое столь позднее, Борис?
— Царица Мария, не буду лукавить, может, известно тебе, злые люди слух пускают, что жив царевич.
— Жив? Димитрий? — Нагая отшатнулась, перекрестилась.
Годунов печально усмехнулся:
— Так это, Мария. Боле того, чудовский монах Отрепьев Гришка, бежавший в Литву, царевичем Димитрием назвался…
— Сын Димитрий, — шепнула монахиня.
— Сыскались такие, которые уверовали в того Димитрия. Особливо те, кто видел монаха, — продолжал Годунов.
— Сказывают, обличьем тот Отрепьев и впрямь на царевича смахивает, — вставила Марья Годунова.
Борис, заметив, как при словах жены вздрогнула Мария Нагая, сказал:
— Враки то! Я, царица Мария, просить тебя пришел, подтверди принародно смерть царевича. Скажи правду люду, он поверит тебе.
— Мне и впрямь поверит, — оборвала Годунова Нагая. — А вот тебе, государь, веры нет. И не проси, не буду я тебе заступницей, не хочу перед миром стоять. Монахиня я, и вели отправить меня назад, в обитель.
— Не желаешь? — взвизгнула Годунова. — Знаю, наша беда тебе в радость! — И замахнулась свечой.
Борис перехватил руку жены.
— Довольно, Марья! Царица Мария права. У нее — ее горе, у нас — наше.
Нагая зло рассмеялась.
— Скуратова кровь в тебе заговорила, Марья Годунова.
— Не надо попреков, царица Мария, — снова сказал Борис. — Не неволю я, прощай. Увезут тебя завтра в монастырь, молись! — И кивнул жене: — Пойдем!
* * *
Иноку Варлааму воротный мужик страху нагнал. Вечером встретил, когда тот из церкви ворочался, спросил с усмешкой:
— Варлаам, ась Варлаам, ты давеча похвалялся, в польской стороне бывал и в Литву хаживал. Уж не с самим ли царевичем?
Инок от воротного шарахнулся:
— Не вводи мя во искушение, но избави мя от лукавого!
И затрусил рысцой в людскую. А воротный вслед кричит:
— Чать, с Гришкой Отрепьевым знался!
Озноб пробрал Варлаама. На полати в людской влез, не перестает трясет. Спустился вниз, потоптался. Нет, не выходят из головы слова воротного.
Прокоротал кое-как ночь и, едва развиднелось, отправился в княжьи хоромы.
Голицын монаха встретил недовольно.
— Что ни свет ни заря?
Услышав рассказ Варлаама, однако, всполошился, крикнул челядина:
— Поди кликни Семку-воротного.
Челядина долго не было. Князь барабанил пальцем по столу. Едва челядин в горницу вошел, спросил нетерпеливо:
— Где Семка?
Челядин руки развел:
— Не ведаю, княже, исчез.
Лицо Голицына помрачнело.
— Дворню на ноги подними, сыщи! В клеть Семку!
И забегал по горнице. Потом остановился перед монахом.
— Ты, Варлаам, уходи из Москвы. Немедля. Боюсь, не побежал ли Семка с доносом. Не случилось бы того лиха, что с Романовыми и Черкасскими. Спаси Бог!
И снова засеменил по горнице, заохал:
— Чуяла душа князя Василия Иваныча, упреждал, а я и без внимания. Ахти!
Взяв Варлаама за рукав рясы, забрызгал слюной:
— Почто стоишь? — Достал из кармана кошель, протянул рубль. — Отправляйся к князю Адаму Вишневецкому. По слухам, тот, кого ты за рубеж отвел, у него проживает. Сыщи его, челом ударь. Не монах это, а царевич Димитрий.
— Свят Боже! — Варлаам испуганно перекрестился.
— Поспешай, Варлаам, покуда приставы не заявились. Да заставы стороной обходи. Оставайся там и служи царевичу Димитрию.
* * *
Весть, с какой торопился во дворец боярин Семен Никитич Годунов, несла его, словно на крыльях. Развевались длинные полы шитого серебром кафтана, шапка сбилась на затылок. У Семена Никитича было такое ощущение, какое переживал он только на удачной охоте.
Нутром чуял боярин Годунов, что сказанное голицынским воротным мужиком должно привести к самому князю Василию Васильевичу. Но прежде пусть приставы приведут того монаха. Под пыткой покажет, по чьему указу и с кем ходил за рубеж.
Взлетев на Красное крыльцо, боярин захлопал дверьми.
— Государь, — запыхавшись, выпалил он, — к Голицыну Ваське измена ведет!
— Ну? — Борис как был в исподней рубахе, так и вскочил с ложа. — Откуда прознал?
Семен Никитич дух перевел, прижал ладонью сердце:
— Голицынский воротный намедни явился, поведал. У Васьки монах по имени Варлаам проживает. И тот монах похвалялся, что в Литву ходил.
— Схватили того монаха? — сурово спросил Борис.
— Послано за ним, государь.
— Допрос с него сымай с пристрастием. Все, что монах обсказывать будет, записывай. Ежели на Голицына либо на кого иного укажет, хватайте тех людей и волоките в пыточную. Эко, одного поля ягодки, Романовы, Голицыны и иже с ними. Недруги были они нам, Годуновым, недруги и есть.
— Я, государь, нутром чую, откуда слухи о Димитрии выползают.
— Пересилим, Семен Никитич, не таких гнули, свалили. Мы, Годуновы, крепкие. — Борис зло скрипнул зубами. — Ты токмо допытайся, Семен Никитич.
* * *
Всю ночь в Самборском замке сандомирского воеводы Мнишека гремела музыка. Седоусые паны и седые пани, молодые, бравые шляхтичи и веселые паненки лихо носились в удалой мазурке, отбивали каблучками краковяк и плавали в полонезе.
В коротких перерывах не успевали передохнуть. Шумно было на балу у пана Юрия Мнишека. Но больше всех радовалась Марина, дочь воеводы.
