Над Днепровской кручей, на самой окраине Дарницы, в старой хате собрались атаман Артамошка Акинфиев, инок Варлаам и два донских казака Корела и Межаков. Тускло светит лучина, коптит. Казаки и Артамошка сидели за столом, переговаривались. У Варлаама глаза сонные, веки сами собой слипались. Путь Варлаам проделал дальний, опасный. Повсюду на рубеже заставы стрелецкие, по дорогам верхоконные царские дружинники сновали, а по монастырям и церквам, в кабаках и на площадках приставы читали царские указы о государственных преступниках. Среди них и он, Варлаам, упоминался.
Глухими тропами пробирался монах, ночевал в холодном весеннем лесу с диким зверьем. Ряса на Варлааме обвисла, в клочья изорвалась. От усталости и голода инок едва ноги волок.
В открытую нараспашку дверь слышно, как щука гоняет рыбью мелочь, всполохнет и затихнет.
Сквозь дрему Варлааму доносились голоса. Корела и Межаков рассказывали, что едут они в Самбор к царевичу Димитрию выборными от казачьего круга, дабы воочию убедиться, что Димитрий сын царя Ивана.
Сетовали казаки, жизнь на Дону при Годунове тяжелая. Казаков притесняют, и за хлебом, и пороховым зельем в Московскую Русь не пускают. А ежели какой казак, случается, по торговому делу попадает в Московию, то воеводы царские его хватают и сыск над ним чинят.
И когда на Дон приехал из Самбора от Димитрия литвин с грамотой и в ней царевич обещал обид казакам не чинить и звал их к себе в дружбу, обрадовались донцы.
— Коль и вправду в Самборе царевич Димитрий, мы, казаки, ему поможем, — сказал Корела.
Открыл глаза Варлаам, посмотрел на казаков. Седоусые, плечистые, лица степным ветром выдубленные.
Артамон поддакнул Кореле:
— Мы, холопы, за царевича встанем. Был бы он только к народу добрым.
Встряхнул головой Варлаам, прогнал сон:
— Я царевича Димитрия знавал.
— Ну? Врешь, монах! — недоверчиво покосился на инока Межаков.
— Вот те крест, — обиделся Варлаам. — Я его самолично в Литву увел.
Корела потянулся через стол, ухватил инока за рясу:
— Правду сказывай!
— Пусть меня Бог покарает, ежли вру.
— Ай да монах, едрен-корень! — воскликнул Акинфиев.
— Я вот и ныне к нему пробираюсь, — сказал Варлаам.
— Значит, товарищами будем, — хлопнул ладонью по столу Межаков. — Поглядим, что за царевич Димитрий.
— Возьмите меня с собой! Коль примет царевич, служить ему останусь, — обрадовался Артамошка.
Варлаам поднялся из-за стола:
— Я вас не неволю, вместе идти, так вместе. Завтра поутру и тронемся. Только как мы с Артамоном за вами угонимся, ежели вы конные?
— О том не твоя печаль, монах, мы вас не оставим. — Корела пригладил седые усы и, выбравшись из-за стола, ушел на сеновал.
* * *
Король Сигизмунд принимал Отрепьева в маленьком охотничьем домике за Краковом. Беседовал с глазу на глаз.
Сигизмунд знал: сидящий перед ним новоявленный русский царевич никакой не Димитрий. Но король смотрел на самозванца и думал, что наступит, однако, пора, когда московиты сами дадут Речи Посполитой свои земли…
За оконцем шумел на ветру лес, громко переговаривались приехавшие с королем шляхтичи. Паны были в недоумении — где же обещанная охота?
Откинувшись на спинку высокого кресла, Сигизмунд пристально смотрел на Отрепьева. Да, этому самозванцу в уме не откажешь. Вон как о своем житье повествует! Да еще на польском языке, велеречиво, иногда переходит на латинский, приводя примеры из истории.
Обличьем же самозванец не вышел: и роста невысокого, и чуть ногу волочит.
Приглаживая светлые волосы, сказал:
— На помощь твою, король, уповаю. Помоги сесть на трон родительский.
Сигизмунд склонил голову, долго не отвечал. Замолчал и Лжедимитрий, ждал, что скажет король. Наконец Сигизмунд заговорил:
— Как ясновельможный брат мой Димитрий мыслит ту помощь? У нас с Московией уговор. — И наморщил лоб, думая. Потом продолжал: — Но я не волен воспретить вельможным панам, если они со своими гайдуками вступят в войско ясновельможного брата нашего Димитрия. Пусть ясновельможный царевич сбирает себе войско в нашем королевстве и в Великом княжестве Литовском. Мы дадим нашему брату Димитрию сорок тысяч злотых на его нужды. А за то, когда брат наш сядет с нашей помощью на царство, он отдаст нам Смоленск и землю Северскую. И еще будет нам другом в войне нашей со свевами[24].
Отрепьев нахмурился, но не возразил. Он надеялся, что Сигизмунд даст ему своих жолнеров[25]. Король поднялся: разговор был окончен.
* * *
В тот же день король имел беседу и с князем Адамом Вишневецким. Сигизмунд был весел как никогда.
— Князь Адам, — король довольно потер ладони. — Вели воеводе Юрию Мнишеку не чинить козней царевичу Димитрию. Нашим королевским именем приказываю давать на прокорм его воинству.
Вишневецкий кашлянул в кулак, сказал:
— Ваше величество, когда Димитрий станет жить в Самборе, то у пана воеводы найдется, чем приворожить молодого царевича.
Сигизмунд вскинул брови:
— О, князь Адам разумен! То хорошо, если сердце будущего царя московитов останется в Королевстве Польском. Скажи пану Юрию Мнишеку, я желаю этого,
* * *
Слух, что у воеводы Мнишека живет русский царевич Димитрий, быстро облетел Королевство Польское и Великое княжество Литовское. Вельможные паны радовались: быть смуте в Московии!
Говорили о встрече Сигизмунда с царевичем московитов и обещанной ему королевской помощи…
Из Кракова Отрепьев воротился в Самбор, к сандомирскому воеводе, и начал рассылать с верными людьми грамоты к шляхтичам и на окрайну Руси к казакам звать в свое войско.
Первой потянулась к нему жадная к наживе шляхта.
* * *
Если король Сигизмунд рассчитывал получить от самозванца русские земли, а польско-литовские паны набить свои карманы золотом и драгоценностями из московской казны, то папа римский Климент вынашивал планы объединить под своим главенством латинскую и греческую церковь.
Солнце вступило в полдень, когда епископ Игнатий Рангони добрался наконец до замка сандомирского воеводы Юрия Мнишека. В дороге сначала колесо рассыпалось, потом конь ногу сломал.
Под Самбором внимание Рангони привлек звук охотничьего рожка и заливистый лай собак. Наперерез колымаге по покрытому первой травой полю скакали всадники. В скачущем впереди невысоком плотном пане епископ без труда узнал воеводу Юрия.
Подскакав, Мнишек спрыгнул с седла, кинул повод гайдуку и подал знак ездовым:
— Подождите!
Воевода легко взобрался в колымагу, уселся напротив епископа, Игнатий Рангони, ответив на приветствие Мнишека, наклонился к нему.
— Я слыхал, царевич Димитрий времени не теряет, в его стане уже не одна сотня воинов!
— Царевич он але холоп, но он со своими гайдуками разоряет меня! — пожаловался воевода.
— Не брани, пан Юрий, але забыл, царевич живет у воеводы по королевскому указу. А может, пан воевода приметил, как Димитрий заглядывается на паненку Марину? — Епископ хитро прищурился.
Мнишек сердито стукнул кулаком по коленке, сказал в сердцах:
— Пусть прежде он станет царем московитов, сто чертей его матке!
Рангони согласно кивнул, а вслух промолвил;
— Пан воевода должен готовить дочь к тому, что ей быть царицей московитов, а царевич Димитрий пускай знает, что он получит Марину в жены, когда сядет на царство.
— Ха-ха! — рассмеялся Мнишек. — Шкура еще на медведе, и до того как снять ее, надо медведя убить. А хватит ли у Димитрия силы?
— Але пан воевода не ведает, для чего собираются в Самбор и Львов вельможные паны со своими гайдуками?
— О, у пана епископа речь не слуги Господнего, а воина! — с иронией заметил Мнишек.
Рангони пропустил насмешку, вздохнул:
— Пану воеводе надлежало бы знать, что Игнатий Лойола, тот, кто основал орден иезуитов и в чью честь нарек меня мой родитель, учил нас: «Слуга Божий — неутомимый воин церкви!» — Епископ поднял палец. — Крест и меч — оружие ордена нашего!
Мнишек смолчал. В это время тощие кони, тянувшие колымагу, загремев барками, остановились. Воевода, а за ним и Рангони выбрались из колымаги. Епископ одернул сутану и, дождавшись, пока слуга, дюжий монах, отвяжет сундучок, направился в замок.
* * *
Весна брала свое. И хотя ночи оставались все еще холодными, днем солнце выгревало. Уже тронулись первой зеленью деревья, взошла на полях рожь, и ожила сандомирская степь.
С теплом многолюдный Самбор напоминал военный лагерь. Съехавшиеся отовсюду шляхтичи и гайдуки бражничали, пьяно похвалялись друг перед другом.
В замке воеводы Мнишека в ожидании похода веселились ясновельможные паны. Воевода Мнишек торопил. Войско царевича перевалило за две тысячи. Оно съело все запасы сандомирского воеводы. Тех злотых, что дал царевичу король, едва хватило рассчитаться со шляхтой.
