— Ну что ж, славная братчина случилась, славная, — опять нехорошо усмехнулся Ярослав.
К князю влетел варяжский старшина Рагнар Агнарович, хмурый, злой, но Ярослав ему и рта раскрыть не дал:
— Все знаю, Рагнар. Погоди. Отпущу людей. Поговорим. Ступайте, — махнул изветчикам.
Все вышли, даже и милостники, и уж никто не знал, о чем говорил князь с варяжским командиром. На следующий день велел князь звать к себе подвойских[108] с тиуном[109].
— Вы уже знаете, что случилось намедни на Парамоновой дворе, — заговорил спокойно и даже вроде умиротворенно князь. — Я хочу знать, как это произошло? Кто зачинщик? Кто виноват в случившемся? Там ведь видоков было считай с полсотни. Сейчас же идите и зовите ко мне на сени ныне всех, кто там был. Это старосты торговых рядов. Пусть приходят, сядем за стол, все обсудим, а там и решим.
Четверо подвойских, выйдя от князя, поделили меж собой ряды торговые, каждому по одиннадцать досталось, и отправились на Торжище, колготившееся вдоль Волхова.
Некоторые старосты, выслушав подвойского, коротко отвечали:
— Приду, раз князь зовет. Стало быть, сегодня?
— Да, сегодня после обеда.
— Приду.
А были старосты, что и трусили:
— А что я пойду, я ни в чем не участвовал.
— Но видел же?
— Видел.
— Вот и славно. Князю видоки-то больше нужны, чем виноватые. Он разобраться хочет.
— Ну коли так, приду.
Парамон знал, что ему-то как раз не поздоровится. Он вооружил своих слуг, он и приканчивал насильников. Но был готов отвечать, почитая себя в конце концов правым. Ежели по закону вора, настигнутого на месте, можно убивать, отчего же насильника щадить надо? Разберется князь, рассудит. В крайнем случае, виру наложит. Ежели будет непосильная, братчина выручит. И потому ни слова не сказал подвойскому Парамон, молвил кратко:
— Приду.
И все.
Шли старосты к князю не абы в чем, приоделись во все лучшее, новое, чтобы видом своим не огорчать, но радовать судью высокого. Кое-кто и кун с собой прихватил на всякий случай. А ну виру присудит, сразу и рассчитаемся. Но большинство уверено было: мне-то не за что виру, я-то не участвовал.
Поднимались на сени, входили, рассаживались по лавкам вдоль стен. Столец княжеский еще пуст был. Тиун, присутствовавший здесь, считал, спрашивал, кто и от какого ряда явился. Наконец, насчитав более сорока, спросил Парамона:
— Все, что ли?
— Кажись, все, — отвечал Парамон. — Вроде Бурка с Сапожного не видно.
— Где же он?
И тут подал голос староста Овчинного Найда:
— Он на братчине так набрался, что теперь неделю болеть будет.
— Бурку не меды пить надо, а дерьмо куриное, — пошутил кто-то.
По лавкам пробежал легкий смешок: слабенек Бурко в выпивке, слабенек, вроде и не славянин.
— Ну что ж, — сказал тиун. — Пойду скажу князю. Ждите.
Тиун ушел. Старосты смотрели на дверь, ожидая князя, волновались. Князь вошел и быстро, почти не прихрамывая, промчался к стольцу. Сел. Огладил небольшую бороду свою, окинул присутствующих суровым взором, спросил:
— Ну, так что там у вас случилось?
В сенях повисла звенящая тишина.
— Парамон? — молвил негромко Ярослав. — Скажи словцо.
Парамон вскочил, заспешил взволнованно:
— На нашу братчину, Ярослав Владимирович, неожиданно пришли варяги Труан и Фост с друзьями. Я их хорошо встретил, напоил, накормил, а они вышли во двор, залучили за конюшню мою дочь Олену… — Голос у Парамона дрогнул, пресекся от подступивших слез, он невольно умолк. И долго не мог справиться с собой.
— Ну, дальше что? — спросил Ярослав.
— Ссильничали ее, — выдавил Парамон. — Сам понимаешь, родное дитё, и с ним эдак-то… Тут никакого сердца не хватит. Татя и то закон на месте велит убивать, а тут насильники…
— Так ты их что, там за конюшней и словил?
— Нет. Они вернулись в трапезную.
— Кто? Кто сильничал?
— Труан и Фост.
— Как ты узнал, что это они?
— На них пряжа осталась.
— Какая пряжа? Что ты мелешь?
— Дочка за пряжей к пряхам бегала и ворочалась от них. Они пряжу и в рот ей, и… — опять пресекся голос у Парамона.
— Ладно, — молвил князь вроде помягчевшим голосом. — Ладно. Труан и Фост сильничали, а ты сколько там варягов положил?
— Двенадцать, — опустил глаза Парамон.
— Остальных-то за что?
— Сердце зашлось, князь.
— Сердце, — хмыкнул Ярослав, — сердце зашлось на неоружных-то. Каково? Ежели Труан и Фост сильничали, с них и спрос должен быть. Остальные-то при чем?
Молчал Парамон, и на лавках все молчали, понимая: а ведь правильно молвит князь, правильно, остальные-то — ни сном ни духом. Хотя, коль по правде, все варяги хороши. И Олена у них не первая. Сколько уж попортили девок, все с рук сходило. Вот на Олене-то и споткнулись. Напомнить бы об этом князю. Но никто не решается, хотя многие об этом думают. Боятся. Парамону бы в самый раз об этом сказать, раз его пытает князь, но молчит, бедняга, своя беда ему весь свет застит.
— Вот представь себе, Парамон, — говорит уж совсем спокойным голосом князь. — Представь, я бы сюда ворвался с воинами вооруженными и почал бы всех рубить без разбора. Каково? А?
— Но мы ж… но они же…
— Верно, — подхватил Ярослав. — Они вот, сидящие здесь, не виноваты. А те десять, которых ты с Труаном положил, чем были виноваты? А? Только тем, что поверили в твой хлеб-соль. Нечего тебе ответить, Парамон. Нечего. Ну, что мне с вами делать? А?
Ярослав вздохнул, помолчал, опустив голову в раздумье, потом поднял и даже улыбнулся. От улыбки княжьей у многих от сердца отлегло: вроде проносит грозу.
— Ладно. Утро вечера мудренее. Там решим. А пока я велел вам трапезу приготовить. А то как же? Вы люди вятшие, уважаемые, были у князя и медов его не отведали. Верно ведь? А?
— Верно, князь, — оживились на лавках.
— Я пойду узнаю, готово ли? Ежели готово, вас позовут в трапезную. Поди, после братчины-то и опохмелиться не успели? — подмигнул Ярослав с усмешкой. — У меня меды крепкие.
Князь слез со стольца и, прихрамывая, пошел к двери, кривя в усмешке тонкие губы. На лавках зашевелились старосты с облегчением: все уладилось, а мы боялись, теперь вот еще похмелье светит.
Ярослав вышел за дверь, и улыбка мгновенно исчезла с лица. Там уже стоял Рагнар с двадцатью варягами, все были с обнаженными мечами.
— У окон расставил? — спросил Ярослав.
— А как же. Там ребята с копьями. Но я думаю, до окон никто не доберется.
— Рубить всех, — сказал Ярослав, — я буду у себя. Придешь доложишь.
Душераздирающие крики и вопли, донесшиеся с Ярославова Дворища до Торга, насторожили и испугали народ.
— Что там? — недоумевали одни.
— Никак, убивают у князя.
— Свят, свят, свят, — крестились другие.
Но крики скоро оборвались, и на Торге быстро, как по команде, стали закрываться лавки. Кажется, купцы догадались о случившемся и спешили, боясь, чтоб и с ними не произошло подобного.
Рагнар явился к князю тотчас по завершении резни. Был взволнован и даже радостен. Доложил:
— Все сделано чисто, Ярослав Владимирович.
— Ну, теперь ты, надеюсь, доволен?
— Еще как. Отмстили товарищей.
— А что у тебя со щекой?
— А, пустяки. Один кинулся, успел, гад, ногтями поцарапать.
— Умертвили всех?
— Да вроде всех.
— Иди и вели дворскому все трупы вынести за ворота и выбросить на улицу, чтоб другим неповадно было. Еще раз проверь, не остался ли кто живой. Добей.
— Хорошо, — повернулся Рагнар к дверям.
— Да пусть дворский распорядится помыть сени. Поди, окровенили все там?
— Есть маленько.
— Исполняй.
Рагнар вышел. Ярослав перекрестился, пробормотал:
— Прости меня, Господи. Сам видишь, не я же начал.
Тихий вой завис над Словенским концом. Хоронили убитых на княжеских сенях. Выли жены и дочери, провожая в последний путь своих кормильцев. Хоронить всех решено было в скудельнице, общей могиле, так обычно хоронили людей во время мора и голода. Но ныне не голод и мор прибрал уважаемых в городе людей, все убиты варягами по приказу князя. Да когда случалось такое в Новгороде? От веку не было подобного.
Явившегося на похороны посадника обезумевшие от горя женщины едва не стащили с коня.
— Ты! Ты виноват, — кричали едва ли не хором, хватая за стремя и полы кафтана.
Пришлось Константину Добрыничу убираться подобру-поздорову, ведь если стащат на землю — затопчут, убьют, хотя приехал он посочувствовать осиротевшим семьям.
Прямо от скудельницы поехал он к княжескому подворью. Ворота были заперты, у калитки стояли варяги, вооруженные до зубов, им было велено никого на Дворище не пускать. Если явятся вооруженные новгородцы и станут требовать открыть ворота, отгонять таких, применяя оружие. А если видно будет, что явились со злым умыслом, рубить всех без пощады и жалости.
