— Может, это поклеп на Черкасского?
— Боярыня Елена Дмитриевна его человека хитростью схватила, он во всем и сознался.
— А как боярыне о том ведомо стало? — спросил Ртищев, относившийся очень осторожно ко всяким изветам и доносам.
— Все из-за денег, жадность людей одолела, — грустно ответил царь. — Люди-то Черкасского на золото боярыни позарились: довелось им, вишь, слышать, что убивается она по князьке-то грузинском. Очень любила она его, — вскользь заметил Алексей Михайлович, — и много денег обещала тому, кто весть о нем ей принесет. Ну, вестимо, не устояли убийцы, объявились к ней и под великой тайной показали князька— умирал уже он от своей раны. Долго убивалась над ним боярыня, потом свезла его к жене молодой, на руках их он и душу свою Богу отдал. А боярыня как полоумная ко мне кинулась, во всем мне покаялась, за Пронского просила, извет с него сняла, а Черкасского молила наказать и тут же в огневицу[41] впала, больно намучилась… Всем ее словам я мало веры дал, только повелел учинить дозор за людьми Черкасского, а тут вот, на пиру, и объявил он сам себя. Какие бояре-то у меня, какие бояре! — печально покачав головой, проговорил царь. — Убийцы, алчники, мздоимцы, лихвенники, изменники своему отечеству… Как править землей с такими боярами? Бояр много, я— один. Можно ли одному управиться с государством?
— Не все же, царь-государь, такие, — проговорил Ртищев, — есть ведь и достойные мужи.
— Есть, боярин, есть, — быстро подхватил Алексей Михайлович. — Если бы не было, чем земля русская и держалась бы? А все же одна негодная овца все стадо может испортить, да и молва о худом, как ком снежный, по всему свету катится, а хорошая к земле прирастает. И горько мне, горько, что в царстве моем больше худого, чем хорошего.
— Пустое, государь! Не печалуйся! В семье не без урода, — утешал, как умел, Ртищев.
— Уродов-то этих больно много, — улыбнулся уже Тишайший. — Что ж, поди, грузинский царь в горе? Приехал в неведомую страну защиты и подданства просить, а тут его же людей убивают? Горько это ему, горько! И мы просьбы его не уважили. Неужели ничего для них не сделали? — с искренним участием спросил Алексей Михайлович.
— Нельзя, государь, никак нельзя его просьбы уважить. У нас война с польским и шведским королями, ратные люди на границе, а царь Теймураз просит ратных людей тридцать тысяч! Не малая это рать, не собрать нам ее теперь. Со своими врагами — и то дай Бог управиться, а потом уже чужим помогать.
— Да ведь не чужой нам иверский народ? И веры одной, и батюшке моему челом в подданстве били, и в титле у нас значится: «Государь земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей обладатель». Как же нам не печься о народах своих?
— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что народ бил челом царю Михаилу Федоровичу — на подданство, — проговорил Ртищев, — да не с руки нам они: далеко к ним ратных людей слать.
— А как же быть-то? — спросил Алексей Михайлович. — Ведь царю-то грузинскому невмоготу и здесь сидеть? Изныло, поди, сердце его по народе своем?
— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что как управишься с неприятелями своими, то в утеснении и разорении видеть его не захочешь и своих ратных людей к нему пришлешь. Одари деньгами да соболями! — посоветовал Ртищев.
Царь внимательно выслушал своего умного и дельного советника.
— Ну, пусть будет по-твоему; как только управлюсь с польским и шведским королями, беспременно пошлю ратных людей, сколько царю Теймуразу потребуется. Пошли сказать о сем царю; пусть к нему с соболями и деньгами поедет Алексей Трубецкой. Он боярин дельный и дела умеет вести тонко. А теперь ступай-ка, Федор, — ласково положил царь свою руку на плечо боярина, — если бы побольше таких людей у меня было, как ты да боярин Ордин-Нащокин, хорошо было бы в моем государстве и легко было бы душе моей. А теперь скорбит и ноет душа моя. Прощай пока!
Ртищев благоговейно облобызал руку царя и медленно вышел из покоев.
Тишайший, как только вышел боярин, подошел к отворенному окну и, облокотившись на косяк, задумчиво устремил взор на темно-синее небо, усеянное звездами.
Какие думы роились под его высоким белым лбом в эту тихую летнюю ночь? Глубокие вздохи, вырывавшиеся из его широкой груди, тревожили спальника, стоявшего за дверями и прислушивавшегося к малейшим движениям царя, так необычайно долго не шедшего ко сну.
Жаркий августовский день тяжко повис над Москвой.
Еще с самого раннего утра, когда солнце чуть только поднялось над Белокаменной, народ толпами сходился к Лобному месту. Все были как-то оживленно взволнованы, точно их ждало веселое, невинное зрелище, а не вид страшных человеческих мучений. И ни предстоящий жаркий, удушливый день, ни раскаленная земля, со вздымавшимися столбами пыли, залеплявшей глаза, ни долгое ожидание под жгучими лучами солнца не останавливали людей, жаждавших сильных ощущений.
Любопытные, толкаясь и опережая друг друга, торопились занять лучшие места, поближе к страшному зрелищу. Молодые девушки, принаряженные в светлые платья с шелковыми платочками на русых головах, весело бежали то позади степенных родителей, то взявшись за руки, попарно. Парни в праздничных поддевках, с полными мешками орехов и пряников, перекидывались со знакомыми девушками шутками и угощали их сластями. Матери, кто за собой, кто на руках, тащили грудных ребят смотреть на это назидательное зрелище.
И всем было весело, все, точно торопясь, с нетерпением ожидали казни.
— Слышь, и бояр будут жечь! — сказал молодцеватого вида парень курносенькой девушке в голубом сарафане.
Та с жадным любопытством вытаращила свои светлые глазки на парня.
— Неужели? — захлебываясь спросила она.
— Сказывал мне один заплечный мастер[42],— с важностью ответил парень, гордясь столь почетным знакомством, — что много им ныне работы предстоит.
— А кто такие бояре? — вмешался в разговор служилый человек. — Как звать-то их?
— Не знаю… много их, всех не упомнишь, — с небрежностью возразил парень и отвернулся от служилого.
В это время на помосте палач в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах устраивал костер; сложив в виде колодца несколько больших поленьев дров, он соорудил посредине два высоких столба, к которым привязывали преступников, и наложил вокруг соломы и хвороста. Время от времени палач поднимал свою лохматую гриву, ладонью заслонял глаза от солнца и смотрел на волновавшуюся толпу, окружавшую Лобное место. С высокого помоста он мог видеть далеко и первый заметил вдали приближавшийся поезд с осужденными.
— Везут, везут, — пронесся среди толпы гул, и все головы повернулись в ту сторону.
— Где, где? Пров Степанович, поддержи-ка меня под микитки! — говорила хорошенькая молодуха стрельцу.
— И что тебя, Танюша, тянет, право слово, на мучительство-то людское смотреть? Пойдем лучше на Москву-реку! — предложил Дубнов своей молодой жене.
— Пров Степанович, голубчик, дай хоша одним глазком глянуть, и то матушка под семью замками меня держала, — тараторила молодуха, но при последних словах ее глаза наполнились слезами, и она тихо прошептала: — Где-то матушка теперь, куда она сгинула? Ровно земля ее поглотила! А тетка Ропкина словно сквозь землю провалилася. Чудно, право! Знаешь, Пров Степанович, что-то сердце мое вдруг заныло-заплакало.
— Пойдем отсюда, — предложил Дубнов, сам чувствовавший какое-то смутное беспокойство. — Да нет, теперь, пожалуй, из толпы и не выйдешь, — оглянулся он кругом. — И зачем я только тебя послушался, зачем пришли мы сюда? Вишь, народа сколько!.. Еще сомлеешь, столько времени на этакой-то жарище дожидаючись.
— Везут, везут колдунью, да, вишь целых три! — раздавались кругом голоса.
— Поделом вору и мука! Не чародействуй!
— Не корми людей зельем!
— Царицу, слышь, опоить хотела…
— Во дворец пролезла, кошкой оборотилась да царевнам в кубки зелье сыпала! — говорила старуха, потрясая морщинистым кулаком.
— Всех бы их следовало об один камень утопить в Москве-реке.
— Пров Степанович, а взаправду они злые, эти ведьмы? — со страхом спросила Татьяна, прижимаясь к мужу.
— Злые, это-то правда, — усмехнувшись, ответил стрелец. — У этой самой Марфушки я был раз…
— Неужели был? — с любопытством спросила молодая бабенка, слушавшая разговор Дубновых.
— Был, а как же, — ответил Дубнов.
— Ну, и что же? — раздалось еще несколько любопытных голосов.
— Да сдается мне, что больше они глупство говорят, и их колдовство все — одни бабьи россказни. Вот она, эта самая Марфушка, сказала мне, что не видать мне ее, — он любовным жестом указал на свою молодуху, — как своих ушей, а мы назло ей и повенчались на Красной горке. Вот тебе и ворожея!.. Один грош ей цена! — закончил Дубнов.
