С внезапной решимостью потрясенный Мишель сказал:
– Я бы сделал все, что угодно, лишь бы спасти вас от костра.
Все еще не показывая лица, она покачала головой. Потом, немного успокоившись, сказала:
– Ты бы сделал все… Но ты не можешь, потому что все еще находишься под контролем Кретьена. Если ты хочешь помочь мне, то сначала надо восстановить твои воспоминания и магические способности.
– Но как?
Она взглянула на него. Ее глаза и щеки блестели от слез.
– Так же как я должна была справиться со своим страхом, ты должен справиться со своим.
– Но мой единственный страх заключается в том, что слушание по вашему делу не будет справедливым.
Она покачала головой.
– Это страх Мишеля. А я говорю с тобой, Люк. Ты должен отдать всего себя богине и отказаться подчиняться своему самому большому страху. Враг питается ужасом. Ужас увеличивает его силу, а нас делает уязвимыми. Вот почему мне пришлось справиться со своим страхом – страхом встречи со своим возлюбленным, ставшим врагом. – Тут она погладила его по щеке, утешая его. – Это случилось перед тем, как я поехала в Авиньон, чтобы там разыскать тебя. Именно так и захватил тебя Кретьен. Он воспользовался твоим страхом. – Она замолчала и откинулась на каменную стену. – Подумай обо всем, что было открыто тебе как Люку. Справься со своим настоящим страхом, и освобождение придет к тебе.
Итак, Мишель оставил ее, терзаемый мыслями о том, что у него в запасе всего несколько часов, оставшихся для того, чтобы принять решение: либо помочь ей бежать и отправиться вместе с ней, либо передать ее признание кардиналу. И сознание, и тело его одинаково изнывали от боли, и мысли проносились в его голове с такой скоростью, словно он находился в лихорадочном бреду.
«Я люблю ее… Что бы ни случилось, я должен помочь ей бежать. Я не могу позволить, чтобы она умерла. Она святая, настоящая святая».
«Она ведьма и должна быть осуждена за колдовство. Ты – пешка в руках дьявола, Мишель, раз позволил, чтобы женщина так манипулировала тобой. Почему, как ты думаешь, ты горишь от вожделения в ее присутствии? Это чары, обыкновенные чары, а ты просто идиот…»
«Боже, помоги мне. Боже, помоги мне. Я был околдован, но не знаю, кем».
Быстро шагая по ночным улицам к себе в монастырь, он увидел в конце одной из улиц на окраине города епископский дворец. И как раз в тот момент, когда он посмотрел на него, ворота дворца распахнулись и в них въехала большая позолоченная карета, украшенная крестом кардинала Кретьена.
Он шел, не зная, куда и зачем идет, но в конце концов оказался у постели своего наставника.
Едва живой, отец Шарль лежал без движения на покрытой слишком большим количеством одеял и подушек кровати и еле слышно дышал, причем так слабо и прерывисто, что казалось, следующего вздоха может и не быть. Но его дыхание было единственным звуком в комнате, если не считать потрескивания огня. На стуле рядом с кроватью спал брат Андре. Но он не производил ни звука, уподобившись камню.
Не говоря ни слова, Мишель потряс старого монаха за плечо. Андре проснулся, медленно подняв тяжелые веки, прикрывавшие старые, водянистые глаза. Махнув рукой, Мишель дал ему разрешение удалиться, что брат Андре и сделал, стараясь производить как можно меньше шума, словно действительно существовала опасность, что он может потревожить больного. Но уже на пороге комнаты старый монах остановился, обернулся и тихо заметил:
– Я ухаживал за многими, кто был болен чумой. Но никогда никто из них не сопротивлялся смерти так долго, друг мой. Продолжайте молиться за него. Бог наверняка слышит ваши молитвы.
Когда Андре вышел, Мишель встал над своим любимым учителем и положил руку на грудь священника, на горячую, нагретую его жаром простыню. Легкие Шарля были заполнены жидкостью. За потрескавшимися приоткрытыми губами виднелись желтоватые зубы. Щеки ввалились и посерели, а веки приобрели темно-пурпурный оттенок позднего заката.
Жалость и печаль захлестнули молодого монаха. Он опустился на колени у кровати, положил и другую руку на грудь отца Шарля и заплакал.
И тут же перед глазами Мишеля возник образ – образ маленького Люка, крадущегося по ночному замку в спальню больного отца.
Отцовское бедро – все в намокших горчичных повязках и раздутое вдвое. Запах гниющего мяса. Печаль, которую внезапно сменило ощущение правильности того, что он делает, ощущение тепла, покалывания под кожей, внутри тела, ощущение счастья, равного которому он никогда не испытывал…
И осознание направления, цели. Маленькие ладошки на отцовской ноге, гудящее пчелами тепло и любовь, которая потекла от него в отца, постоянно обновляющаяся…
– Богиня! – прошептал Мишель, прижав влажное от слез лицо к простыне, покрывавшей матрас, на котором лежал отец Шарль. – Диана, Артемида, Геката, какими бы именами ни называли тебя, услышь же меня! Тебе я отдаюсь. Отдаюсь, отдаюсь во власть твою. Только восстанови мои способности, данные мне с рождения. Протеки сквозь меня, как ты сделала в ту ночь, когда я исцелил своего отца много лет назад. Исцели этого несчастного человека, отца Шарля! Он хороший человек, и хотя и убил многих людей расы, когда он осознает свою ошибку, он раскается. Только помоги мне, богиня!
Так он молился и молился до тех пор, пока его сердце каким-то образом не успокоилось. И когда он достиг необходимого состояния покоя, он встал с колен, по-прежнему не отнимая рук от груди Шарля.
Ощущение вибрирующего тепла, или блаженства, начало нисходить на него. Мишель мимолетно улыбнулся, представив себе, как священник, раскрыв от удивления и радости свои темные глаза, скажет:
– Мишель, Мишель, дорогой племянник! Ты спас меня…
И тут молодой монах увидел, что глаза Шарля медленно открылись и он разжал губы. Щеки его немного порозовели.
– Святой отец! – произнес Мишель дрожащим от возбуждения голосом.
– Мишель, – просипел священник, слепо глядя на потолок, на что-то, находящееся еще дальше за ним. Таким слабым был голос отца Шарля, что молодой монах должен был наклониться так низко, что губы старика коснулись его уха: – Она отпустила тебя?
– Да, святой отец. Но вы теперь исцелены благодаря Богу, благодаря ей. Вы выздоровеете. Понимаете?
– Да. – Уста священника произнесли это слово почти беззвучно. Потом неожиданно властно какая-то внешняя сила исторгла из него такие слова: – Теперь я ухожу в пасть ада. – И из его легких вырвался мощный поток воздуха.
Мышцы лица Шарля расслабились, зрение потеряло фокус, лицо лишилось всякого выражения. Неожиданно на его полотняную рубаху изо рта хлынула струя черной зловонной жидкости.
– Святой отец! – снова позвал Мишель, но на этот раз в его голосе послышалась нотка страха.
Сибилль предупреждала его, что он не должен поддаваться страху, но ничего не говорила о скорби. Наконец он отнял задрожавшие руки от груди священника и, припав к ней ухом, стал напряженно вслушиваться.
Долгое время оставался он в таком положении. Но грудная клетка отца Шарля больше ни разу не поднялась и не опустилась, и сердце его тоже перестало биться.
И, охваченный неизбывным горем, Мишель поднял лицо к потолку и завыл.
– Я убил его! – простонал Мишель, падая на колени у ног Кретьена и хватая кардинала за подол так, как безутешный ребенок цепляется за подол матери.
Как сумасшедший бежал он весь путь из монастыря во дворец Риго и орал у ворот, пока кто-то не вышел и не впустил его. В передней одной из великолепно украшенных комнат Мишель извивался на полу у ног изумленного кардинала.
– Дорогой отец, вы должны помочь мне! Я согрешил! Я позволил ей околдовать себя! Она заманила меня и соблазнила с помощью магии!
Кретьен – босой, с непокрытой головой, одетый в обшитую по краям лентами полотняную ночную рубашку, едва прикрытую красным шелковым халатом, протянул руки и поднял возбужденного молодого монаха на ноги.
– Мишель, сын мой, что бы ни случилось, мы все исправим. Только надо сесть и успокоиться.
И он провел молодого монаха в комнату, такую большую, что в ней свободно могли бы разместиться тридцать монахов, и наполненную всевозможными предметами роскоши. На столике у кровати горели в золотых канделябрах свечи из пчелиного воска, совершенно очевидно позволявшие хозяину комнаты предаваться немыслимой роскоши – чтению в постели. Ночной горшок был снабжен расписной крышкой, фарфоровый таз и серебряный кувшин были наполнены водой, мягкие меха защищали босые ноги от прохлады мраморного пола, тяжелый парчовый балдахин над кроватью привлекал к себе взор и мешал лунному свету проникать с крытого балкона. На потолке красовалась фреска, изображавшая Еву, чьи светлые волосы на лобке были в основном прикрыты распушенным хвостом павлина, а округлые белые груди – не совсем прикрыты золотистыми волосами, Еву, соблазнительно протягивающую красное яблоко робкому Адаму.
