Лия вдруг снова залилась смехом.
— Мамочка, что они тогда с вами сделали! — Смеясь, она повалилась на матрац. — А ну покажите–ка, зажило уже?
Она взяла голову Флегонта обеими руками и наклонила к себе. Шишка давным–давно сошла, и это было досадно, потому что девушка тут же и отняла руки.
— Так кто же вы такой? Ведь вы еще не отрекомендовались?
Флегонт только раскрыл рот, чтобы ответить, но Лия снова заговорила сама:
— А почему не пришли ваши товарищи? Как их зовут? Кто они? По одежде видно, что из рабочего класса!
Это — «из рабочего класса» — она произнесла как–то особенно. Было в ее тоне и признание значительности самого факта принадлежности к рабочему классу и словно зависть к такому привилегированному положению. И искреннее сожаление, что столь выдающиеся личности не пришли.
— Они… — начал было Флегонт, не придумав еще, что сказать, но Лия и на этот раз его выручила:
— А вы, значит, гимназист? Какой гимназии? В каком классе? Кто ваши родители?
Девушка не ожидала ответов, и Флегонт успел оправиться. Лия указала ему на комнату:
— Вот так я и живу. Правда, здорово? Видите, сколько у меня нот? Я как раз собиралась работать, когда вы пришли…
Она на минутку умолкла, углубившись в нотный лист. Флегонт указал на портрет лысого с голандской бородой.
— Это ваш отец?
— Это? — девушка засмеялась. — Это — отец всей современной анатомии! Пирогов! Знаменитый естествоиспытатель и анатом–хирург! Герой Севастопольской обороны восемьсот пятьдесят шестого года. Он ввел антисептику при хирургических операциях! Я тоже решила стать анатомом… А это — Бетховен! Вот его произведения. Вы любите «Патетическую сонату»?
Конечно, Флегонт снова не успел ответить. Он только запомнил вопрос, чтоб потом выяснить, что это такое — «Патетическая соната»?
— А это — Карл Маркс. Его вы, разумеется, знаете. Уже второй портрет Маркса на том же месте. Первый был побольше — видите — обои не успели выгореть по краям? Его сорвали жандармы во время обыска и приобщили к «делу студентки консерватории Штерн Лии Моисеевны» как доказательство ее неблагонадежности — для лишения права жительства вне черты оседлости. — Она засмеялась. — Но ничего не успели — ни арестовать, ни выселить: это случилось двадцать седьмого февраля, а двадцать восьмого было прекращено «дело» самого Николашки… Ах да, — Лия остановилась перед Флегонтом. — Все ж таки, кто вы, такой? Ну, ну, молчу! Говорите! И наденьте абажур. Ладно? Я его всегда снимаю, когда разбираю ноты.
Но Лия тут же сама и надела абажур. Комната сразу изменила свой облик: зеленые сумерки вверху, ярко освещен только пол. Теперь не так заметны были пустота и неустроенность комнаты, и стало уютнее.
Пока Лия возилась с абажуром, Флегонт успел–таки ответить на ее вопросы: имя, фамилия, кто родители.
— А те двое, чернявый и рыжий? — сразу же перебила Лия, нисколько не интересуясь его дальнейшим жизнеописанием.
Флегонт коротко информировал. Лия обрадовалась.
— Это очень хорошо! Слесарь и шахтер! И, говорите, хорошие ребята? Горячие? О, в этом я и сама убедилась тогда, на Крещатике! Почему же вы не приходили целый месяц?.. Что — он, тот чернявый, женился?.. А, значит, тогда на Думскую площадь вы пришли купить двуспальную кровать?
Смех снова повалил Лию на тахту.
А Флегонт помрачнел. Чрезмерный интерес к товарищам ранил его в самое сердце. Он сейчас встанет и уйдет. Так, видно, всегда бывает: с первого взгляда покажется одно, а присмотришься поближе…
— Ну, ну? — поторапливала Лия. — А что было дальше?
Сообщение о том, что Данила с Харитоном решили ехать на шахты, разочаровало Лию. Студенту Лаврентию Картвелишвили комитет поручил заняться организацией Союза молодежи, Лаврентий привлек в помощь себе Лию, и у Лии зародилась было идея: начать с этих симпатичных парней — слесаря Данилы и шахтера Харитона.
— Значит, они уехали! Потому вы и пришли один?
Флегонт покраснел. Хотя досадно ему было говорить все о Даниле да о Харитоне, однако он не соврал и сообщил, что отъезд Данилы с Харитоном пока отложен на неопределенное время.
Дело в том, что в связи с массовым уходом солдат с позиций, на каждой железнодорожной станции стояли заставы из офицерских и казачьих отрядов. Для выезда из города требуется специальный пропуск от военного коменданта. На такой пропуск Харитон и Данила рассчитывать не могли: оба были призывного возраста. Даниле еще ничего — он забронирован за военным заводом «Арсенал», а вот Харитон фактически оказался в положении дезертира…
Лия обрадовалась:
— Не уехали? Отлично! Передайте Харитону, что, если надо, он может побыть некоторое время у меня!
Однако согласно информации Флегонта, в этом не было необходимости: Харитон тоже собирался временно поступить на «Арсенал» и даже записался уже вместе с Данилой в дружину арсенальской рабочей самообороны.
Лия еще пуще обрадовалась:
— Записались в рабочую дружину! Молодцы! Ну, знаете, мне ваши товарищи все больше и больше нравятся!
Флегонт совсем увял. Он потянулся к фуражке: ясно, надо уходить! Какая хорошая девушка — Марина, и как это удачно, что он еще ничем не обнаружил перед ней того, что вдруг пустило корни в его душе. Плевелы! Он найдет в себе силу выполоть их…
Лия остановилась перед Флегонтом, нахмурив брови: теперь она снова стала похожа на революционерку в красной кофте.
— Вы и ваши товарищи, конечно, еще не состоите ни в какой партии? Но какой партии вы сочувствуете?
Вопрос застал Флегонта врасплох. Не потому, что поставлен был вот так — в лоб: в те первые месяцы революции все друг друга так, в лоб, и спрашивали. А потому, что они с Данилой и Харитоном еще не задумывались над такими вопросами, да и, по правде говоря, почти не заводили между собой разговоров на конкретные политические темы. Им случалось, конечно, говорить о революции, но так, в общих словах.
Флегонт пододвинулся ближе к стене — чтоб спрятать лицо в тень от абажура — и ответил со всей солидностью, на какую был способен в свои восемнадцать лет:
— Товарищи, понятно, как рабочие склоняются к социал–демократии. Что касается меня, то мне больше по душе партия социалистов–революционеров…
В его представлении — представлении неискушенного гимназиста — все партии, с первых дней революции свалившиеся вдруг на его юную голову, преследовали одну цель: ликвидировать старый режим, прогнать господ и банкиров и что–то там — что именно, точно неизвестно — в будущем изменить на пользу трудящимся и на погибель аристократам. Украину, во всяком случае, необходимо освободить — это Флегонт знал наверняка: все украинское было ему родным, близким.
Поэтому он поспешил добавить:
— Конечно, украинских социалистов–революционеров…
Лия внимательно посмотрела на Флегонта:
— A что вы знаете о социалистах–революционерах?
Флегонт о партии эсеров знал очень мало, как, впрочем, и о партии социал–демократов. Но не мог же он признаться в этом девушке, которая… взволновала его сердце? Восемь лет — по пять часов ежедневно — учили его в гимназии совсем другому. Еще пять часов в день он бегал по урокам, чтоб заработать на плату за право учения и немного помочь матери прокормиться. Потом готовил уроки на завтра — уже поздней ночью, когда сон смежал глаза. Ну а в воскресенье, раз в неделю, — чтоб отвести душу, — бегал на спевки в «Просвиту». Вот и вся его восемнадцатилетняя жизнь. Он больше разбирался в логарифмах, в истории православной церкви, в тангенсах и котангенсах или в латинских склонениях. До сих пор он, собственно, рассуждал так: «социал–демократы» звучит как–то не столь… революционно, как «социалисты–революционеры». Там — демократы, а здесь — и социалисты и революционеры: провозглашают революцию во имя социализма! Баррикады, бои, взрывы бомб, револьвер «смит и вессон» в руке, политическая ссылка, каторга, виселица…
— Скажите, — снова услышал он голос Лии, — а такое название партии — «большевики» — вам не нравится?
Что ж, Флегонт знал на Печерске очень симпатичных большевиков — Андрея Иванова, Василия Назаровича Боженко, например… Но они — тоже «социал–демократы». A еще есть «социал–демократы» — меньшевики. И они все время спорят между собой и приводят длиннейшие цитаты из Фридриха Энгельса и Карла Маркса. Он почувствовал себя сейчас в точности как на экзамене, когда вытянешь билет и надо отвечать, а что ответить — не знаешь… Нет, надо отсюда уходить! Та девушка — на Крещатике, во время драки с монархистами — была совсем другая. Во всяком случае, он представлял ее себе совсем не такой. Только под каким же предлогом вдруг встать и распрощаться?
Но Лия продолжала допытываться:
— Или же — «коммунисты»?
Слово «коммунист» гимназисту Босняцкому импонировало. В самом этом слове была какая–то волнующая привлекательность. И ведь он читал про Парижскую коммуну. Героические коммунары, собака Тьер и расстрел у стены кладбища Пер–Лашез… Но что такое «коммунизм» — ему было совершенно непонятно. Что за этим словом стоит? Все — общее? Города–коммуны. Дома–коммуны. Мое — твое, твое — мое… Разве это возможно? И вообще, коммунизм — ведь это без государств! А как же тогда будет с взлелеянным в мечтах — и Марина так увлекательно о нем рассказывает! — украинским государством?
