Пятаков вдруг фыркнул — он всегда фырканьем проявлял перемену в своем душевном настроении — и сказал, не скрывая злой иронии:
— А что, дорогой Владимир Кириллович, если я сейчас позвоню глубокоуважаемому Михаилу Сергеевичу и, хотя бы в кратких чертах, передам ему нашу с вами беседу?
Винниченко поковырял концом трости землю под ногами.
— Блестящая идея! — наконец, ответил он ехидно, радуясь случаю отплатить за «провокатора» и «идиота», пускай и в конъюнктиве. — Для интеллектуального уровня абитуриента киевской гимназии — простите, вы окончили, кажется, первую дворянскую? — прямо–таки гениальная идея!.. Что касается меня, то как «абитуриент» только церковно–приходской плебейской школы, полагаю, что всем другим плебеям, в том числе, и в особенности таким, как, скажем, Андрей Иванов, Василий Боженко или портной Смирнов, тем паче выставленному вами из киевской организации известному ленинцу Петрову–Савельеву — тоже любопытно будет узнать, что pуководитель киевских большевиков, товарищ Юрий Пятаков, без полномочий партийного комитета вел прелиминарные переговоры об единстве действий с заместителем председателя «шовинистической» Центральной рады, «сепаратистом» добродием Винниченко…
Они разошлись молча, не проронив больше ни слова, даже не пожелав «доброй ночи» на прощание, — только кивнули друг другу широкими полями своих романтических шляп.
Фигура Пятакова скрылась за углом направо.
Тогда двинулся и Винниченко — налево: конспираторы всегда расходятся только поодиночке и только в разные стороны.
3
Винниченко шел не спеша, волоча на собой трость, и она выписывали извилистый след по гравию дорожки. Машинально он подпевал банджо, бренчавшему на углу:
Я стражду, я плачу,
Не выплакать горе в слезах…
Он вышел из сквера и перешел на другую сторону Большой Подвальной.
Не верю, не верю
Коварным наветам,
Не верю, не верю…
В меланхолическом, грустном настроении остановился Винниченко под развесистым каштаном на углу.
Под каштаном, прислонившись к могучему стволу, в небольшой повозочке на четырех колесах сидел инвалид без обеих ног. Он был в солдатской гимнастерке, солдатская фуражка лежала рядом на тротуаре. В фуражке — кучка медяков и почтовых марок со штемпелем «имеют хождение наравне…».
Шпулька не был инвалидом войны: ноги ему отрезало двадцать пять лет назад первым киевским трамваем. Так что он действительно был киевской мемориальной достопримечательностью. Тем не менее, он предпочитал одеваться под жертву мировой войны: кто не знал его, тот щедрее кидал милостыню в фуражку.
За двадцать пять лет нищенства безногий киевский абориген построил многоэтажный «доходный» дом на Бульварно–Кудрявской и с выгодой сдавал квартиры чиновникам. Сам он проживал в ветхом особнячке на Шулявке. Сверх того, на протяжении четверти столетия Шпулька выполнял функции связи между всеми бандами киевских грабителей, и это давало ему немалую прибыль. Под каштаном на углy Владимирской и Подвальной был фактически штаб бандитский вожаков.
Шпулька оказывал услуги и революционерам–подпольщикам, передавая — условные, конечно, — сообщения, если вдруг нельзя было воспользоваться намеченной явкой. И на этом также имел кое–какой барыш.
Служил он и в охранке.
— Здорово, Шпулька! — бодро приветствовал его Винниченко.
Не переставая бренчать на банджо, Шпулька глянул на фигуру в черном плаще и отвернулся.
— Здорово… — неприветливо ответил он.
Шпулька был в дурном настроении, и это встревожило ночного посетителя. Нелюбезный прием не сулил добра. Винниченко пришел занять у Шпульки денег: надо ехать в Петроград, а он не любил ограничивать себя в дорожных расходах.
— У меня к тебе дело, Шпулька, — дружески заговорил Винниченко.
Шпулька молчал и продолжал наигрывать: «Напрасно надежда мне счастье гадает…»
И на душе у Винниченко сделалось очень горько, даже кисло.
Извольте: писатель и уважаемый общественный деятель, лидер возрождения нации должен стоять перед этим ростовщиком и клянчить тысячу, чтоб затем горбом своим отработать полторы!..
Фортуна, собственно, только недавно благосклонно обратила к Винниченко свой капризный лик.
Вошел Винниченко в литературу как новеллист — автор небольших рассказов. И в них действительно заметна была глубина наблюдательности и яркость изображения. Но читались эти отличные рассказы лишь в узком кругу украинской интеллигенции — миру оставался неизвестен украинский новеллист Винниченко. А материально он знал одни убытки… Гонорара от жалких полулегальных украинских изданий хватало разве на то, чтоб окупить затраты на чернила, бумагу и почтовые расходы.
И все же мытарства батрацкой жизни были уже позади — Винниченко выбился в смешанную городскую среду бунтарей, разночинцев, мещан. Благодаря природному дару наблюдательности он научился чутко откликаться на запросы этой среды, идти навстречу требованиям и вкусам читателя. Лучшим — наиболее состоятельным — потребителем литературы оказался городской обыватель: он не только читал, но и покупал книгу. Винниченко начал писать модные в этом кругу «проблемные» повести, подымая вопросы, задевавшие за живое тогдашнего городского интеллигента. Буржуазное общество на спаде — моральное разложение, беспредметное бунтарство, подвергающееся ударам несравненно более сильных господствующих слоев, развращенный и психически свихнувшийся мещанин с его безнадежностью, половой вопрос — все это и стало сюжетом его писаний. Для Винниченко обыватель становился и объектом и субъектом. Обыватель действовал в его книгах, он эти книги покупал; он их и судил.
Это дало автору кое–какие деньжата, однако поначалу совсем небольшие: украинский читатель был немногочислен — за чтение украинской книги можно было попасть и в тюрьму.
Тогда Винниченко организовал переводы своих произведений на русский язык, а кое–что стал писать по–русски и сам.
Но завоевать русского читателя ему удалось не сразу — лишь тогда, когда попал он на торный путь к сердцу потребителя искусства: в театр! Книгу читали единицы: пьесу в театре смотрели тысячи зрителей. Драматург Винниченко стал сразу известен: «психоложество» его сюжетов, потакавших все тем же обывательским вкусам, немедленно повлекло за собой аншлаги над окошечками театральных касс: «Все билеты проданы».
Так пришел наконец и материальный успех.
Многочисленные пьесы — а пьесу Винниченко писал за неделю, иной раз и за день — пошли в театре Соловцова в Киеве, в других русских театрах на Украине, наконец в Москве и Санкт–Петербурге. «Черная пантера», «Ложь», «Грех» стали гвоздями сезона.
За славой драматурга пришла и литературная слава вообще. Винниченко был приглашён участвовать в сборниках товарищества русских писателей «Содружество» — наряду с популярнейшими в то время писателями России: Буниным, Куприным, Андреевым, Арцыбашевым. Получил предложение от так называемого «Всероссийского бюро», рассылавшего произведения наиболее известных писателей в пятьдесят журналов и газет. Наконец заинтересовались им и солидные русские издательства — «Знание», «Земля»: оба предлагали выпустить полное собрание сочинений Винниченко.
Но произошла революция, и все полетело вверх тормашками.
И вот он снова стоит перед безногим ростовщиком и ждет от его милости очередного займа. А тот еще и нос дерет…
Кисло до тошноты было у Винниченко на душе.
— Слышишь, Шпулька, — мягко повторил Винниченко. — Ты что это такой мрачный? Может, с племянницей какие–нибудь неприятности?
У безногого нищего ростовщика была восемнадцатилетняя племянница, сирота, золотоволосая красавица Поля. В ней, Полечке, была вся жизнь этого огарыша–пройдохи. Для нее он и стяжал весь век. Но тут–то и был источник его тревог. Расчетливые женихи не давали проходу красотке. Слух о дядюшкиных богатствах привлекал к ней и приказчиков модных салонов Крещатика, и чиновников, и в первую очередь «фартовых» из всех «хаз» и «малин» Шулявки и Батыевой горы. Поля и в самом деле была обольстительна и среди киевских кавалеров слыла первой красавицей города.
Шпулька ничего не ответил на встревоженный вопрос и продолжал бренчать на своем банджо. Какой–то запоздалый гуляка офицер, проходя, бросил в фуражку трешницу, и Шпулька, отдавая честь, с достоинством приложил два пальца к непокрытой голове: «Здравия желаю! Выпью за бои под Равой–Русской»…
Винниченко неловко топтался на месте.
— Не понимаю тебя, — тоскливо промямлил он, — ведь мы с тобой такие старые приятели, а ты… Мне, видишь ли, срочно нужна какая–нибудь тысчонка…
Шпулька оборвал игру — с оттяжкой, как на гавайской гитаре, — и осторожно положил инструмент рядом с собой.
