— Короля давно уже нет. Остались палачи. Трусливые палачи, которые только о себе и помнят. Бросили старух, детишек и утекли.
— Нехороший у нас, мать, разговор.
— Я бы его на завтра отложила, да неизвестно — для каждого ли из нас будет завтра… Помни, сын: это моя воля. А поступай, как тебе совесть скажет. У нас за Вислой — ни былинки, ни пылинки. Чует мое сердце, с кнутом нам нет дороги домой. Мы должны вернуться в дом с миром… Не перебивай. Я много думала, прежде чем сказать тебе все это. Я, сынок, грешна: возносилась перед украинцами, потому возносилась, что держали они себя — рабами. Но они уже никогда не будут прежними.
— Стоит их хорошенько высечь — поумнеют.
— Народ, который видел, как сверкают пятки его хозяев, не позволит им вдругорядь сесть на шею себе.
Павел вытер пот с лица. День выдался душным и знойным. На ладонях осталась грязь.
— В баню бы, — с тоской сказал Павел.
Прискакал человек из передового разъезда.
— Казаки, пан Мыльский.
Павел передал вожжи матери, отвязал повод от телеги.
— Да нет, пан Мыльский! — заторопился вестовой. — Это не те казаки. Это — другие. Только делать-то с ними что? На пригорке они, навстречу нам идут.
И Павел увидал вереницу людей, идущих нескончаемой цепочкой.
Впереди — человек без обеих рук, а за ним — незрячие. Сотни безруких и незрячих. Раны на лицах были свежие. И шли эти люди не так, как ходят слепые; наталкивались на передних, теряли строй, оступались, падали.
— Это все Вишневецкий, — сказала пани Мыльская.
Не видя, кто перед ним, но, почуяв, что встретили обоз, слепцы заголосили, запричитали, прося еды, воды, и, не получая помощи, принялись грозить:
— И вам то же Бог пошлет, как нам!
Оцепенение прошло. Люди из табора стали кидать слепцам куски хлеба и кричать передним возам, чтоб ехали скорее.
Табор припустил рысью, покрываемый бранью, мольбами, отвечая рыданиями женщин и плачем детей.
3
На следующее утро, до зари их разбудила пушечная пальба. Пушки били по табору. Летела щепа. Метались живые вокруг убитых и раненых, не в силах бежать и спасаться, потому что убитыми и ранеными были ребенок у матери и мать у ребенка.
Табор, к ужасу своему, заночевал по соседству с крестьянской залогой, которая, разорив шляхетские гнезда в округе, двинулась искать казачье войско. Табор беженцев был велик, и крестьяне, не ведая, какой это перед ними враг, палили из трех своих пушек от страха.
Павел Мыльский повел охотников в отчаянную атаку, а табор, без всякого строя и порядка, помчался вразнос наутек и — какое же счастье! — налетел на татар, на какого-то нагайского мурзу, пришедшего на Украину поживиться.
Пани Мыльская настегивала лошадей и увидала: спасения нет. Наперерез скакали трое, а сзади догонял еще один. Налево — кутерьма из повозок, направо — угор: лошади наверняка завалятся, и повозку расшибет. Угор переходил в ложбину, а за нею всего-то в сотне-другой шагов стояла кудрявая, густая роща.
Пани Мыльская повернулась к Рахили. Крикнула:
— Я остановлю лошадь, и бежим. В лес!
Осадила лошадей. Спрыгнула с повозки, схватила меньшую девочку и побежала вниз, по ложбине. Не оборачиваясь, чтоб не упасть, не потерять драгоценных мгновений, но боковым зрением она видела — татарин, настигавший их сзади, повернул коня за ней.
— Господи, не выдай!
Все дрожало в ней, она прижимала к себе девочку и бежала, бежала, чувствуя, что еще шаг — и упадет, что нет больше сил, совсем нет.
И ей вдруг представилась будущая жизнь: обрюзгший татарин опускает в таз грязные ноги, и она трет ему пятки, согбенная от старости и покорности. Трет усердно, но татарину что-то не понравилось, и он пинает ее, шляхтинку.
Может, это видение, этот пинок и не дал ей упасть. Она добежала до леса и остановилась за первым же деревом, потому что в глазах было темно, а ребенок выпал у нее из рук.
Пришла в себя оттого, что рядом кто-то смеялся…
Это был тот самый татарин. Он был всего шагах в десяти. Не торопясь готовил аркан, чтобы набросить его на беглянку.
Пани Мыльская, как во сне, шарила по поясу, искала рукоятку пистолета. Пальнула не целясь.
Татарин удивленно откинулся в седле и медленно стал клониться головою к шее коня.
Пани Мыльская подхватила ребенка и рванулась в лесную чащу.
Скатилась в овраг, нырнула в зеленый омут кустарника. Залегла, жестом приказывая девочке молчать, и девочка молчала, привыкнув в дороге быть зверьком, которого ловят. Где-то совсем близко перекликались татары. Они, видно, решили найти убийцу товарища, но лес их пугал, и скоро голоса смолкли. Пани Мыльская лежала еще, может быть, час или два, боясь выдать себя. Лес шумел успокоительно, девочка заснула, и пани Мыльская рискнула выйти на разведку.
Она запомнила место и, оглядевшись, решила выйти из оврага по боковому распадку. Едва она свернула в этот распадок, как лицом к лицу столкнулась с женщиной, сидящей под корневищем вывернутого бурей дерева. Женщина сделала знак замереть.
Пани Мыльская замерла, ничего подозрительного не услышала и пробралась в убежище под корневищем.
— Они все остались на поле. Добыча огромная, надо ее поделить.
— Тогда не лучше ли уйти в глубь леса? — встревожилась пани Мыльская. — Я унесла чужого ребенка. Боюсь, девочка скоро проснется, поднимет плач, и нас найдут.
Женщина смотрела на пани Мыльскую с надеждой. Это была великосветская пани, измученная дорогой, но живучая. Она умела повелевать множеством слуг, но не умела жить без этих слуг, не умела быть одной среди огромного мира. В дороге она поняла, что ее спасение зависит от того, насколько быстро и точно она сумеет исполнять волю, может, и низкорожденных, но опытных людей. Она была не прочь подчиниться этой внезапно появившейся пани, как в прежней жизни приходилось подчиняться рукам портних. Портнихи создавали ее для очередного праздника, пани могла вернуть ей саму жизнь.
Девочку несли по очереди. Шли в глубину леса, не ведая перед ним страха: столь ужасным казался невольничий рынок в Гезлёве, куда отправляют татары свою живую добычу.
Долго шли молча. Вышли к старой гари.
— Отдохнем, — сказала пани Мыльская, усаживаясь на поваленное дерево.
— Не пора ли нам представиться друг другу?
— Я — пани Мыльская, а эту девочку мать называла Лолой.
— А я, — женщина быстро, вопросительно посмотрела в лицо пани Мыльской и сказала совсем тихо: — Я — Софья Четвертинская.
— Вы дочь пана Четвертинского?! — удивилась пани Мыльская. — Как же вы очутились в этом таборе? Ведь у вашего отца, должно быть, сильный и большой отряд?
— Отца нет в живых, — сказала пани Софья.
4
Был только полдень. Солнце стояло в зените.
— Куда же мы пойдем? — спросила с тоской пани Софья.
— Мы будем идти по солнцу, на закат. Когда-нибудь лес кончится.
Пани Софья закрыла глаза.
— Я уже столько всего испытала, что лучше бы умереть, но не умерла… После всего, что сделали со мной, с моим отцом, с моей матерью, сестрой, — мне все-таки хочется жить. Я презираю себя, заранее зная, что буду цепляться за жизнь, какие бы унижения ни выпали на мою долю…
— Что же в том плохого, что жить хочется, — сказала пани Мыльская. — Но если все это когда-нибудь кончится, мы будем знать цену каждому покойно прожитому дню!
У живота своя логика. Маленькая Лола заплакала. Ее плач вспугнул лося. Огромный зверь, ломая сучья, выскочил из чащобы и пробежал совсем близко, казалось, что лес расшибается вдрызг от столкновения с короной его могучих рогов.
— Мы пропадем! Уж лучше бы отдаться татарам, — пани Софья села на землю. — Нас волки сожрут. Мы околеем с голоду.
— Умереть с голоду в летнем лесу — грех, — сказала пани Мыльская. — Вон какие грибы на нас смотрят. Истые боровики.
Пани Мыльская сняла с пояса кожаный мешочек, достала из него трут и огниво. Сама разложила и запалила костерок.
— Что вы сидите? Работайте! — прикрикнула она на Четвертинскую. — Собирайте грибы. На первое у нас будет жаркое.
Грибы пани Мыльская порезала, насадила на очищенные от коры ветки, изжарила на углях.
— Изумительно вкусно! — удивилась пани Софья. — Вот бы соли немножко.
Пани Мыльская невозмутимо сняла с пояса еще один мешочек и отсыпала из него крошечную щепотку соли. Соль была дорогая, а война все поднимала и поднимала цены.
5
Только на четвертый день выбрались они из лесу.
Добрели до местечка, где их приютил православный священник.
Пани Софья радовалась избавлению от татар, радовалась, что страшный для нее лес тоже стал прошлым, и она твердила священнику, пани Мыльской, прислуге священника, что, как только закончится война, она, Четвертинская, всех, кто сделал ей доброе, наградит, не пожалеет отдать половину состояния сердобольным людям.
