Янычары затворили все ворота Истамбула…
Сефирь Газы приметил хищные огоньки в глазах Ислам Гирея.
«Да ведь он смакует каждое слово из моего рассказа о падении Ибрагима!» — вдруг догадался Сефирь Газы и поостерегся украшать повествование новыми деталями.
— Весь город ужаснулся, — продолжал рассказ диван-эфенди, воодушевляясь, — но Ибрагим-падишах был тверд, как никогда. Словно разум вернулся к нему.
— Дураку и ум во вред, — засмеялся Ислам Гирей. — Я слушаю, Сефирь Газы. И вы, братья, слушайте сию поучительную историю.
— Падишах Ибрагим сказал: «Визирь, может, и виновен, но он мой зять, зять падишаха, а падишах не желает смерти родственника». Тогда великий муфтий явился в мечеть Ая-Софью и произнес перед народом слова правды. Он сказал: «Падишахом Мурадом IV оставлена империя в цветущем состоянии. Едва минуло десять лет после его кончины, и что же мы видим? Области разорены, государственная казна истощена, флот обращен в ничтожество. Христиане овладели частью Долмации, морские суда венецианцев осаждают замки на Дарданеллах, многочисленное ополчение правоверных почти полностью истребилось. Виновник всему этому один только человек, который данную ему власть омрачил неправосудиями, который лишен от природы всякой способности царствовать нами».
В Ая-Софье был назначен преемник великому визирю. Это был восьмидесятилетний старик по имени Мурад. Он давно уже не занимался делами, хотя имел должность начальника над сипахиями. Старца привели в Сераль, и он сказал падишаху Ибрагиму:
«Против моей воли избрали меня преемником великого визиря. Заклинаю тебя, великий государь, пошли им голову Мегмета. Смерти его требуют янычары и все улемы».
Падишах Ибрагим исхлестал старика по щекам.
«Пес! — кричал он. — Ты возжег мятеж, алкая стать визирем. Я погашу мятеж. Ты первый увидишь, как я умею управляться с бунтарями».
Услышав о таком приеме их посланца, янычары взялись за оружие. Регель и ее отец отправились к матери падишаха, старой валиде Кезем-султан. После быстротечных переговоров валиде-султан вышла к янычарам, покрытая фатой. Евнухи несли перед ней опахала и дымящиеся жаровни. Это был знак, что она согласна свергнуть с престола сына.
Янычары захватили и разграбили дворец великого визиря, и, отводя угрозу штурма Сераля, Ибрагим был вынужден выдать бунтовщикам Мегмета. Его тотчас казнили.
Но восставшие уже хотели большего!..
— Но восставшие уже хотели большего! — повторил Ислам Гирей и помрачнел.
— Великий муфтий направил в Сераль янычарских начальников: падишах Ибрагим должен явиться в Ая-Софью и дать ответ улемам о своем управлении государством.
Падишах разорвал фетьфь. Он пригрозил, что убьет великого муфтия, но янычарский ага ответил ему: «Твоя собственная жизнь, а не муфтиева в опасности. Разве только я упрошу, чтоб тебе дали окончить дни твои в темнице».
«Неужели нет среди вас верных, которые не пощадили бы жизни, защищая меня, падишаха?» — воззвал он.
Ему ответили молчанием.
— Ему ответили молчанием, — как эхо повторил Ислам Гирей.
— Падишах Ибрагим побежал к матери, но она потребовала отречения.
В это время великий муфтий прислал новую фетьфь: «Султан — нарушитель Корана — есть неверный и недостоин владеть мусульманами».
Ибрагима из покоев матери отвели в темницу и туда же отправили его престарелых невольниц.
На престол возвели сына Ибрагима, малолетнего Магомета IV.
Сефирь Газы, закончив рассказ, молчал.
Ислам Гирей поднял глаза на братьев.
— Я позвал вас для того, чтобы обдумать совершившееся, — повернулся он к диван-эфенди. — Ты, Сефирь Газы, говорил много, скажи еще, что ты думаешь…
Вопрос был похож на ловушку.
— Ныне в Истамбуле о себе думают, — ответил Сефирь Газы.
— Цветущий сад крымского хана не увянет столь долго, сколь хану будет сопутствовать удача в набегах, — сказал Ислам Гирей. — Пока у истамбульского наездника рука не держит узды, нам следует позаботиться о том, чтоб у каждого татарина переметная сума была наполнена золотом сверх меры, чтоб, вывались из этой сумы серебряный талер — татарин нагнуться поленился бы.
— Великий хан, гетман Хмельницкий уже полтора месяца бездействует, ожидая твоего прихода, — сказал калга.
— Собирай войско! С войском пойдешь ты, калга, чтобы новые истамбульские власти не посмели обвинить меня в неподчинении.
— О, великий, дозволь сказать слово, — поклонился хану нуреддин. — Калге понадобится некоторое время для сбора войска, а столкновение между Хмельницким и региментариями Речи Посполитой может произойти в ближайшие дни. Не следует ли тебе, великий государь, отослать к гетману Войска Запорожского Тугай-бея с его людьми?
— Вместе с Тугай-беем, в знак дружбы и твоего доверия, великий хан, можно было бы отпустить к гетману его сына, — подсказал Сефирь Газы.
— Да пошлет Аллах победу батырам Крыма и всем друзьям нашим.
Хан Ислам Гирей умел слушать и принимать дельные советы.
3
Небо вывесило на просушку старую, драную, разбухшую от воды сермягу. Лохмотья мотало ветром. Дождевая холодная пыль сыпала за ворот. Холмы и ложбины блестели тускло, влажно, ручьи и сама речка Пилявка отливали свинцом.
— Ну и послал Бог погоду! Пропасть, а не погода! — Данила Нечай в сердцах сплюнул.
Хмельницкий и Кривонос разом посмотрели на полковника: Хмельницкий с усмешкой, Кривонос — сердито.
— Не послал бы, молиться надо было всем войском о ненастье, — сказал Кривонос.
— А! — махнул рукой Нечай. — Не хуже вашего знаю: по такой сырости крылатая конница крыльями-то не больно помашет, а все равно драться лучше в добрую погоду. Скверно умирать на такой мокрой и холодной земле.
Хмельницкий снова посуровел.
— Как находишь табор? — спросил у Кривоноса.
— Ты, Богдан, большой мастак таборы ставить, — ответил Кривонос. — Место выбрал ровное, удобное для маневра. И отступить при случае есть куда, и атаковать в любую сторону можно.
— Табор я в шесть возов заложил. Не слишком крепко, но достаточно, чтобы согнать спесь с пана Заславского и прочих. Нам нужно душу у них вымотать, а потом мы сами ударим.
Хмельницкий показал на земляную запруду, соединяющую оба берега реки. На плотине казаки строили редут, рыли шанцы.
— Здесь станешь ты, — Богдан положил руку на плечо Максима.
Оба смотрели на этот клочок насыпанной земли.
— Первый удар идет в охотку, — вздохнул Богдан. — Нужно заставить их потерять веру в себя. Здесь будет очень тяжело.
— Постоим, — сказал Кривонос. — Мои хлопцы города привыкли брать, но и постоять сумеют.
— Хорошим зубам — самые крепкие орехи, — Данила Нечай снял шапку и подкладкой вытер мокрое лицо.
— Уж не завидуешь ли? — спросил Кривонос.
— Ох не завидую! — честно признался Нечай.
— А ты — завидуй. Не казакам гетман самое тяжкое место доверил, но вчерашним крестьянам… У поляков, слышал я, тысяч сорок?
— Больше, — сказал Хмельницкий. — Сорок тысяч шляхты да тысяч около десяти наемной немецкой пехоты.
— С паном Осинским мы уже встречались.
— Табор у них огромный, слуг втрое-вчетверо больше господ рыцарей. И ведь тоже все с оружием. Только казак в окопе стóит двоих, а то и троих. Шапками нас не закипаешь. Да и татары вот-вот подойдут.
— Поеду свой полк ставить, — сказал Кривонос. — Давай, Богдан, обнимемся. Дело обещает быть серьезным.
Обнялись.
— И с тобой тоже, — сказал Кривонос Нечаю. — Ты казак славный, не задирай только носа перед хлебопашцами.
— Не бойсь! Набьют твоим лапотникам сопатку, Нечай первым придет сдачи за вас дать.
— Никому никакого самовольства не дозволяю, — сказал гетман. — У каждого будет свое дело.
4
Над Старо-Константиновом ликовал полонез. Шляхта плясала. Окна в домах сияли огнями, пьяные голоса затягивали песни, слышался визг женщин.
А дождь моросил, ровный, нудный, холодный.
Павел Мыльский сменил посты и вместе с вымокшими часовыми ввалился в сторожевую башню. Часовые сбрасывали мокрые плащи. Им поднесли вина.
Павел тоже выпил. Вино погнало из пор закоченевшей кожи холод. Павел содрогнулся, налил еще вина и сел у печи.
Жолнеры вели усталый ночной разговор.
— Слышь, — говорил смуглый, очень молодой жолнер седоусому своему товарищу. — В Баре будто бы среди бела дня вышли мертвецы из костела, те, которых Кривонос под стенами замучил. Целый час шли и пели: «Отомсти, Боже наш, кровь нашу!»
— Куда же они шли? — спросил седоусый.
— А никуда. Растворялись в воздухе. Духи — тварь бестелесная.
— Врут! — уверенно сказал седоусый.
— Кто врет?
