Можно было жить и тут. Работа костей не ломила, рыжебородый сам был изрядный лентяй, большей частью слонялся без дела, балагуря, часами просиживал у своего дружка, приятеля по Туле, — удивительно, как только у него язык не устанет! Да и все они языком работали куда больше, чем молотом. Кузнецы остерегались только немца-обермейстера из лагеря — во рту у него постоянно кривая трубка, а в руке толстая дубинка, права наказывать у него было не меньше, чем у фельдфебеля. Харч кузнецам давали намного лучше, чем пехоте и обозным; на третьей неделе у Мегиса щеки под космами бороды стали даже лосниться, выглядел он довольным и храпел так усердно, что Мартынь с вечера долго уснуть не мог. Но разве ж за этим пришли они сюда, чтобы подковывать коней и чинить телеги?! Точно так же и в Сосновом можно было звенеть молотом, работы и там вдоволь.
Однажды вечером, когда Мартынь вновь пытался втолковать Мегису, что работа военных кузнецов — это совсем не то и что надо бы попытаться стать настоящими солдатами, подъехал какой-то офицер. Выбравшись из палатки, Мартынь в сумерках сразу узнал барона. Курт фон Брюммер был в таком же хорошем настроении, как и в прошлый раз. Он с улыбкой оглядел своего кузнеца.
— Ну, как дела? Железо тут не тверже, чем в Сосновом?
Кузнец почесал за ухом.
— Железо, оно везде железо, да только ковать его можно было и в Сосновом. Ради этого нам сюда и приходить не стоило.
— Это верно, ради этого не стоило. Тут кузнецов и так больше, чем надобно. Мы пришли, чтобы взять Ригу и выгнать шведов, и сделаем это. О тебе я все время думал, но порядок на этом скотном дворе такой, что едва разыскал, куда вы девались. Я позабочусь, чтобы вас завтра же причислили к новобранцам. Некоторое время поучат, ну да ничего — что другие усвоят за два дня, вы в день одолеете.
Он поболтал еще немного, браня весь этот беспорядок и насмехаясь над офицерами, — видно, и с ними было трудно ужиться лифляндскому дворянину. Подосадовал на грязь в лагере и в особенности на медлительность армии: она здесь будто на зимние квартиры устроилась, хотя до Риги рукой подать.
— Но вот сам царь едет сюда из Польши, тогда уж все тронется. И мы будем там, только держись!
И Мартынь с Мегисом держались. На равнине за имением, на самом берегу Даугавы, пленный шведский капрал муштровал рекрутов. Примерно так же, как в свое время в Сосновом, только куда строже. С раннего утра до позднего вечера они обучались строиться, перебегать, ложиться, вставать, опять ложиться, бежать и стрелять в цели. Среди новобранцев было много и латышей, собранных по хуторам либо просто пойманных на дорогах. Их гоняли до тех пор, пока они ноги не сбивали в кровь, так что вечером почти ползком плелись до усеянной вшами соломы. Швед бранился, точно как и его собрат в Сосновом, да и насчет мордобоя был не скупее русских унтер-офицеров. По ночам рекрутов держали в сарае под замком и усиленно охраняли, и все же каждую ночь кто-нибудь убегал, — за это оставшимся доставалась суровая выволочка от старых солдат. Кормили куда как плохо, у Мегиса вновь исчез румянец. Все же сосновские кузнецы старались вовсю и вскоре были причислены к лучшим стрелкам. На смотрах их чаще других вызывали как разумеющих русский язык, чтобы отвечали на вопросы и показывали начальству, чего способна за такой короткий срок добиться шведская муштра. Спустя две недели их определили в ту самую пехотную роту, где служил и Курт. Сняли с обоих деревенскую одежду и шапки, привязали и ним бирки с зарубками и затолкали в мешки, чтобы потом, когда войне придет конец и отпустят по домам, можно было распознать. Сапоги и штаны оставили свои, мундирные кафтаны и мушкеты выдали. Кроме того, на три дня дали увольнение от всех учений и караульной службы.
С мушкетами на плече, сдвинув шапки набекрень, сосновцы могли сколько угодно ходить по лагерю, никому не уступая дороги, лишь немного остерегаясь старых московских стрельцов, которые всех, кроме себя, считали лапотниками и полными невеждами в воинском искусстве. К ним лучше и не подходи близко, если не хочешь услышать что-нибудь насчет портков, которые непременно пострадают, как только завоют ядра и нападут шведы. Мартынь заметил, что Мегис то и дело тащит его в сторону расположения драгун. Скоро он уразумел, что было тому причиной. Эстонец остановился шагах в пятидесяти от толпы конников, молча вытянув руку, остановил и Мартыня и, опершись на мушкет, стал усердно вглядываться. Один из драгун не выдержал, верно, почувствовал сверлящий спину взгляд, и повернул к ним прыщавое лицо. И без того круглые глаза округлились, солдат съежился, сплюнул, чертыхнулся и исчез за остальными. Мегис крякнул в бороду.
— Теперь мы сравнялись. Уж я до тебя, голубок, доберусь!
Дождь лил каждый день, даже сухое взгорье так раскисло, что телеги на полколеса погружались в грязь.
Не глядя на дождь, они вышли на берег Даугавы, где саперы ладили лодки и плоты, верно, для того, чтобы спускаться вниз к Риге. Под вечер последнего дня отпуска они ушли гулять далеко в ту же самую сторону. Была суббота, они ясно расслышали колокола рижских церквей. Мартынь сказал:
— Будь сегодня ясный день, мы бы отсюда увидели колокольню Петровской церкви.
Мегис долго глядел в серую затуманенную даль, верно, представляя колокольни своего Тарту, а может, и еще что-нибудь, связанное с ними. Возвращались молча, каждый думал о своем. Навстречу им из лагеря ехал верхом солдат, его конь еле плелся, устало понурив голову; всадник что-то насвистывал, мушкета за спиной у него не было, только длинная сабля болталась над стременем. Внезапно Мегис остановился, словно наткнувшись на что-то, и сорвал с плеча мушкет. Мартынь едва успел удержать его. Драгун, перепугавшись, дернулся, натянул повод, пришпорил коня и вихрем унесся, объехав их стороной. Мартынь гневно встряхнул эстонца:
— Ты что, и вовсе ошалел? Сам голову в петлю суешь?
Мегис ничего на это не ответил, только у первых возов Мартынь услышал, как он проворчал:
— Ну да мы с ним еще в другом месте столкнемся!
Сразу же с окончанием отпуска началась невообразимая кутерьма. В лагере распространилась весть, что сам царь едет под Ригу и может заявиться и в Юнгфернгоф. Офицеры носились верхом как угорелые: у обозников телеги не в порядке; драгунские кони все в грязи; пушки увязли по ступицу; мундиры у солдат обтрепались; кое-кто, все еще не привыкнув к сапогам, обулся в старые лапти, напоминая скорее деревенского нищего, нежели воина; лагерь загажен, словно хлев. С утра до вечера три дня звякали вилы и лопаты, возчики гнали лошадей, плюхала грязь, занятые на уборке вывозились по уши. Брань, свист кнутов, удары прикладами сливались в такой адский шум, что уши закладывало. На четвертый день подполковник устроил смотр и остался им недоволен. Таким разъяренным его еще никто не помнил, офицеры, бледнея, шли в его квартиру. Целую роту прогнали сквозь строй, пороли немилосердно: четырнадцать человек утром уже не поднялись с соломы, днем троих закопали там же на взгорье, под можжевеловым кустом; священник отслужил панихиду по безвременно усопшим, солдаты протяжно и заунывно пели. Одному штабному офицеру командир дал пощечину, четырех капитанов разжаловали в поручики, семерых поручиков в прапорщики, целую кучу прапорщиков посадили под арест, а сколько фельдфебелей и унтеров разжаловали в рядовые — этого и сказать никто не мог. Кончилось вольготное лагерное житье, теперь, видать, начнутся дела серьезные.
Резервные войска, размещенные в Юнгфернгофе, не знали, что осада Риги давно уже началась. Солдаты вообще ничего не знали, их считали болванами, умеющими только ложиться да вставать по команде, — отчасти так оно и было.
После победы под Полтавой и решения, принятого в местечке Решетиловке, генерал-фельдмаршал граф Шереметев четырнадцатого и пятнадцатого июля семьсот девятого года с пешим и конным войском двинулся с Украины на Ригу. Командиры авангарда генерал князь Репнин и генерал-поручик Боур дознались от жителей, что шведы разоряют и жгут Курляндию, а награбленный провиант, фураж и скот сгоняют в Ригу. Чтобы помешать им и получить все необходимое для своей армии, Боур с четырьмя полками драгун переправился через Дюну возле Дюнабурга и, удачно выполнив задачу, двадцать седьмого октября подошел к Риге. Головные полки разместили в трех, а остальные в четырех милях от города и стали тревожить передовые посты шведов. Поначалу разбили их отряд в триста человек, который оставил тридцать четыре убитых и четырех пленных, затем второй, в двух милях от Риги. Тут шведы потеряли двадцать одного человека, а оставшихся русские преследовали до самого города, где они и укрылись, спалив перед этим часть предместья по ту сторону реки. Когда из Курляндии к Риге подошел сам генерал-фельдмаршал с лучшими кавалерийскими полками, противник оставил сильно укрепленный Кобершанц и ушел в город. Шереметев приказал занять оставленную крепость, поправить разрушенные валы, разместить там тысячу человек под командованием полковника Климберга и назвать эту крепость Петершанцем.
