а его бы в земле удержало незыблемо.
– Отчего же не может? Очень даже возможная разница. Где говно, а где золото! Дюже по весу штуковины разные. Не говоря уж о всех остальных благовониях.
Детелин мне на это упрямится:
– Нет, Запрян. Эдак балансы не сходятся.
– Что еще за балансы? Не молчи на меня, дурбалай!
– А что на весах на небесных качаются. Если в этой вот чашечке зло, то добро будет в той. Так оно мне приснилось сегодня открытием. Сами чашки из чистого света сработаны, всквозь прозрачные, кромкой лучистые, а по донышку – белые-белые. Что до зла – то коптилось на правой чернявым дымком. А добро – оно солнцем искрилось, но укромным таким, словно мелочь, игрушечным. Парят в пустоте обе чашки, не падают, равновесьем в линейку сложились и в воздухе плавают. Потом растворились, и – тьма. Не успел заскучать, а она уже снова промылась, весной зацвела, посередке селом обернулась и пейзажами по́д ноги выросла. И тогда я увидел сундук. Чую: ладони горят, значит, думаю, сам откопал. Ты со мною под боком, тенечком замазан, пыхтишь, оттого и без видимой физии, разве нижние снасти от ветра штанами болтаются. Отчего головой поисчез, размышляю? Вроде давеча палкой Запрян мне на нужное место указывал. Помню, дерево рядом шуршало, с него еще кошки полундры визжали… Волю снатужил, дознанием глубже зажмурился. Раскрутилось кино чуть назад, и вот мы с тобой позади тех себя, недовольны друг дружкой и ссоримся. В ботушах [15] стоим, позагрузли в дерьме голенищами, а вокруг уже сумерки ползают. Ты ругаешь меня и по мамке похабишься, а я глухотой на тебя защитился, мольбою внушаюсь: дотемна бы успеть, не успею – хана! Ты же мало кричишь – еще палкой шишкастой по ребрам меня поощряешь. Стервенеешь, зубами сверкаешь и очень похожий держаньем на сволочь. Я над ямой корплю, весь в потах и надрывах, про себя же предательством думаю: вот возьму и засуну лопату Запряну в оскалы… Слышу тут, будто лязгнуло что-то. Я еще не поднял, а ты уж ко мне подобрел, но пождать и глазеть ни за что не согласный терпением. Отходишь назад, притуляешься к дереву, сам на корточки сел и дух переводишь, а на сдачу со вдохов удушенно старостью кашляешь. Отхрипевшись насилу, приказ оглашаешь: «Доставай и бери, сколько хошь. А какое не хошь, спозаранку ко мне на крыльцо завози. Ну а сленишься ежели, я не в претензиях. Хоть бы всё под себя огребай – мне и это приемлемо». Прям не ты, дед Запрян, а безмездный святой! Я, конечно, посулам не верю и все же тебе благодарный, потому как не вижу с тобою оружия – давеча мне за стволом карабинка твоя примерещилась. Опасался, что выньму сундук, и в затылок коварством пристрелишь. Ну а ты – ничего. Оказался собой человек. Так что выбрал я клад и к тебе враскорячку понес. Как добрался до дерева, вижу: жижи его до корней отпустили. Ты на травке зеленой стоишь, будто в блески дождями отмытой, и в росу сапогами почищенный. А дождя-то над нами и не было… Чудеса, да и только! И так хорошо у обоих на сердце – смеяться охота. Вот стоим мы с тобой и смеемся. И пинаем легонько сундук, чтобы досыта звоном натешиться. Ты потом говоришь: бей замо́к. Я вопнул под железо лопату, приналег и запорку скрошил: проржавела вся в пыль, в порошок мне портки изукрасила. Едва крышку поддел, зазвездилась поклажа монетами. Повсюду уж ночь, а у нас из-под крышки – светло! Еще и прохлада оттуда исходит, обдувает нам свежестью радости. Одно слово – счастье!.. Прослезился ты нашей удачей и учишь: прикрой ты покуда его, а утром срешаем, на что вдохновляться богатствами: сколько денег победой пропить, сколько выкроить сумм, чтоб по ми́ру графьями проездить, а какой капиталец обратно зарыть – на несрочные разные нужды. До того мне идея твоя приглянулась, что в охапку тебя я обнял, стал навеки любить и поклялся в отчаянной дружбе… На этом мой сон и свернулся, чтоб с пробуды к тебе под матерый совет потаенность свою обнажить. Ну, что скажешь, Запрян, на мое озарение?
Взбудоражил меня Детелин. Раздраконил во мне искушения. Посидел я, подумал, душой покряхтел и колеблюсь в молчании спорами: может, врет и намерен крутить надо мной номера, а возможно, не чушь излагает и на помощь мою понадеялся. Коли врет, лучше вслух обсмеять. А не врет – так на что он мне сдался теперича? Нешто сам я копать не способный? Вся загвоздка тут – памятью вспомнить, а уж дальше лопатой ее проверять – никакой и не фокус. Только как вспоминать мне про то, что я сам ни единого раза не помнил? И не то чтоб я снам поддавался значением, но и мне через них на себя прозревать доводилось.
Снилось мне как-то раз, что в снегу я в дырявых носках и издохшую гайду [16] в руках тереблю. Хочу заиграть, а она безголосая – и под самым духа́лом [17] надуться не справится. Дикий сон, воплощением к жизни несбыточный. А поди ж ты! И дня не прошло, как украли овцу из отары. Все овечки домой воротились, а цигайки Запряновой нету! И по углям уже не понять, в чьем костре она мясами жарилась. До сих пор не разведал, на ком ее шерсти теплом расточаются… Вот тебе и носки с бурдюком!
А еще вышел сон, будто зубы посыпались. Ты, Людмилчо, подобных кошмаров в себе не подсматривал? Значит, опять повезло, потому как еще молодой, окружением дряхлым не стиснутый. Зубопад – вещь в предчувствиях старцев нередкая. Бабы судачат, к болезням родных или хуже того – к предстоящим погибелям. У меня, например, так и вы́снилось: в понедельник причудились зубы во рту, словно зерна с початка покрошены, а в субботу уже не осталось на свете приютов для зазнобы моей генеральной, Дафинки.
Я к тому, что дело ведь мутное – сны. В них умный обычно дурак дураком, а дурак – тот, напротив, умнеть подстрекается, а проснется – и снова чурбан. Прошмыгнет сквозь него предвещательный сон – по себе лишь обманки оставит. Все равно что капканы для зверя дремучего. Вот куда, подмечай, заблудили меня рассуждения! Ну а там уж возник исподлобья вопрос: Детелинчо – он умный? Или больше осёл? Был бы умный, в минуту б допер, что сон его толькошный – вздор, околесица. Тот, кто помнит, где нужно богатство подкапывать, не томится от жажды
