Никто не решался заговорить. С моих глаз будто упала пелена, и я во всей осязаемой плотности ощутил, что помилование — звук пустой для Даты Туташхиа. Он будет жить с ним только так, как жил без него, потому что человек этот может существовать по своим, только ему отмеренным, высшим законам и рвется лишь к одному — к действию.
— Господин Туташхиа! — послышался голос графа Сегеди. — Вы выразились так, что государство, как институт, есть начало, озлобляющее человека… Мне интересно, как остальные… Вы разделяете этот взгляд?
— Я разделяю, — поспешно ответила Нано.
— А не могли бы вы растолковать мне… Объяснить поглубже? Дело в том, что существуют теории, которые совпадают с этим взглядом.
— Я готова, граф, — ответила Нано. — Хотя не думаю, что сказанное мною может с чем-нибудь совпасть. Мыслитель, на которого опираюсь я, никогда не повторяет чужих слов, не приводит цитат из чужих книг, не ссылается на другие авторитеты. Он говорит о самом насущном, о чем думаем все мы, но свет его чистого ума и доброго сердца придает неповторимую свежесть его суждениям.
— Расскажите об этом, — попросил Сегеди.
— Ну, что ж, я воспользуюсь вашей любезностью, — сказала Нано. — Тем более, что из всех, кто сидит в этой комнате, я одна все время молчала. А я хочу сказать… Сначала об этом мыслителе… Трудно, вы сами понимаете, повторять чужие мысли… Но попытаюсь… Итак, речь идет о великих государствах… О том, что в своей истории, — и это главная их черта, — они постоянно стремились к расширению, к покорению новых народов, к мировому господству. Они не случайно называются империями, потому что всегда готовы вести захватническую войну. Главная фигура такой войны, конечно, солдат. А главное условие непобедимости государства — ненависть как основное боевое настроение солдата. Когда идет оборонительная война, то в бой ведет любовь… Любовь к своей земле… Это понимает каждый. А как повести людей на истребление, на захват чужой земли, заставить бросить родной дом, жену, детей, чтобы в конце концов умирать где-то на чужбине? Чтобы добиться этого, есть один-единственный путь — вселить в его душу ненависть! Ненависть — пружина, движущая поработительными войнами… Ненависть, озлобление, дух стяжательства… Поэтому имперское государство по самой своей сути, по своей природе должно будить и развивать в людях низменные черты, разрушать веру в божественное предназначение человека. Это как цель, так и итог существования такого государства!.. Вот, ваше сиятельство, ответ на ваш вопрос… Все философские и религиозные учения, все общественные течения прошлых веков учили и наставляли человека — не быть злым. Но ни одно из них не создало такой модели общества, в глубинах которого лежало бы не озлобление, а доверие и любовь. Только марксизм, мне кажется, обещает нам это. Это учение набирает силы с поразительной быстротой и, надо думать, в ближайшее время станет ведущей идеей человечества, начнет новую эпоху в истории нравственности… А пока человек, которого ведут по жизни добрые чувства, любовь которого активна и прекрасна, такой человек не может не оказаться противником государства, живущего по иным законам, чем живет он. Конечно, если любовь и доброта для него не маска, прикрывающая корыстолюбие, а природные свойства его богатой натуры. Человеколюбие и справедливость — вот плоды, которые вырастают на этой плодотворной почве, и они неизбежно и бескомпромиссно ведут к противоречиям с великодержавным духом и строем империи. Да, такой человек — враг империи. Это непоправимо. Потому что его доброта — дурной пример для других людей, его любовь к родине может испугать своей бескорыстной мечтой о мирном благоденствии народа, его чувство прекрасного слишком прекрасно для нравственных, а вернее безнравственных устоев общества. Такой человек — сын своей земли, истинный, а не мнимый патриот, создающий бесценные нравственные богатства народа. И потому он подчиняет свою жизнь благополучию народа, но такому благополучию, к которому ведут мирные и человечные пути, справедливость, умеренность, уважение к правам других наций. И в этом высшая мудрость, которая называется интернационализмом… Так вот, граф, если в вашем распоряжении, как вы сказали, и на самом деле разнообразные и богатые сведения о Дате Туташхиа, то вы и сами отлично понимаете, что такие люди, как Дата Туташхиа, конечно, в высшей степени опасны для государства. Всякий иной вывод, увы, по-моему, невозможен.
Нано замолчала, а в тишине отчетливо прозвучал голос графа Сегеди:
— Интересный человек этот Сандро Каридзе.
Глава кавказских жандармов еще раз давал нам возможность убедиться, что для него нет ничего тайного.
— Вы думаете, что это мысли одного только Сандро Каридзе? — воскликнула Нано. — Совсем нет! Просто Каридзе лучше других выражает то, что думают все.
— Вам не кажется, — сказал Сегеди, — что мы с вами — свидетели рождения новой философии… Свидетели и участники… Таково время!.. Вы кончили, госпожа Нано?
— Нет, еще два слова…
Нано заговорила с неподдельным волнением, голос ее прерывался так, будто она явилась на прием и ничего не доказывает, не разъясняет, а только просит, умоляет:
— Ваше сиятельство, взгляните на него доброжелательным взглядом… Хотя бы один раз… Ничего больше не нужно. Разве часто встречались вам люди, такие, как Дата Туташхиа, обаятельные и добрые? Доверьтесь своему сердцу, и сердце вас не обманет. Может ли такой человек быть опасным, преступным, жестоким? Могут ли гнездиться в его душе преступление и обман? Разве не достаточно претерпел он лишений и бед? Разве не заслужил кров над головой, семью, дом, спокойный сон?!
Нано не могла договорить и, задыхаясь от слез, вскочила со своего места и побежала из комнаты. Но граф догнал ее, задержав на пороге:
— Госпожа Нано, — заговорил он почтительно. — Мне грустно, что мой приход стал причиной вашего волнения и слез. Простите меня, бога ради! Но, поверьте, серьезного дела нельзя решить без волнения! Это может меня оправдать, но не может утешить. Прощение на небесах я все-та-ки, надеюсь, получу, но потому лишь только, что вам так идут слезы! Не прячьте лица! Теперь я понимаю, вас нужно нарочно доводить до слез… Вы так очаровательны, госпожа Нано… Я не могу допустить, чтобы вы нас покинули и приняли на душу грех погибели всех сидящих за этим столом мужчин!
Нано засмеялась, повернувшись назад, но лицо ее было мокрым от слез, и она пыталась отвести его в сторону, стыдясь своей слабости и чувствительности. И улыбалась сквозь слезы… Нано была прелестна, что там говорить, граф Сегеди, конечно же, был прав.
— Вина! — воскликнул он, сам бросился наполнять бокалы и обратился ко мне со смехом — Князь, я устроил вам недурное развлечение, не так ли?
— Ни с чем не сравнимое, граф! И весьма поучительное!
— Да здравствуют женские слезы! — сказал он, поднимая бокал. — Самый неоспоримый, веский и плодотворный довод из всех, какие существуют на свете! И за здоровье госпожи Нано, которая только что продемонстрировала его в самом прекрасном варианте!
Сегеди подошел к Нано и поцеловал ей руку.
Этот тост окончательно расковал всех, мы зашумели, заговорили все разом, подливая друг другу вина.
Но граф снова поднялся над всеми и попросил тишины.
— Господа, — сказал он, — я очень сожалею, но вынужден вас покинуть. Спасибо вам за ваш гостеприимный пир, за ваше дружелюбие и радушный прием. Я унесу отсюда наилучшие впечатления и добрую память о вас, как о прекрасных собеседниках и незаурядных людях. И был бы счастлив, если бы оставил подобный же след в вашей душе… Мое служебное положение до сих пор лишало меня возможности открыть вам все мотивы моего появления здесь. Но теперь я могу положить на стол перед вами свой главный козырь.
Сегеди достал из кармана два листа бумаги, сложенные пополам, и протянул их мне. Один из них был документом о помиловании Даты Туташхиа, а другой протоколом, свидетельствующим о вручении документа, который следовало подписать мне как поверенному в делах Туташхиа.
— Господин Ираклий, — сказал граф Сегеди, — представьте ваш контракт и приступайте к своим обязанностям.
— С удовольствием, — ответил я. — Но, к моему прискорбию, он остался в юридической конторе.
— Может быть, сгодится этот? — Дата Туташхиа достал свой экземпляр и передал графу.
Пока граф читал наш договор, я передал другим документ о помиловании, а сам побежал в кабинет за чернилами и ручкой. Потом я взял протокол и подписал его как адвокат и поверенный в делах Туташхиа.
Граф стоял посреди комнаты, держа в руке контракт между Ираклием Хурцидзе и лазским дворянином Арзне-вом Мускиа.
— Сколько лет вы не виделись со своим двоюродным братом Мушни Зарандиа? — спросил он.
