Крестьян в этой толпе не было. Как–то не принято у простого сословия бесцельно гулять по Москве в два часа пополудни.
Стоявшая у высокого десятиэтажного здания публика начала аплодировать опальному писателю. В пику властям и Синоду просвещённая дворянская и купеческая Москва устроила овации Толстому.
— Спасибо, спасибо, — благодарно твердил тот, высматривая городового, с помощью коего мечтал выбраться из круга почитателей.
«Так и затоптать могут от приступа благодарности», — наконец, с помощью освистанного студентами конного жандарма, выбрался из толпы и сел в остановленные городовым сани.
— Вас проводить до дома или сами доберётесь? — добродушно поинтересовался городовой.
Но и дома он не мог остаться один и поразмышлять. Огромная толпа посетителей уже ожидала его и устроила триумф прибывшему писателю.
Гостиная была завалена цветами.
«Будто покойник в доме», — вздрогнул Лев Николаевич, раскланиваясь с гостями.
Софья Андреевна весь следующий день просидела за письменным столом, сочиняя ответ синоду.
Письмо жены писателя вызвало огромный резонанс в России и за рубежом.
«Никакая рукопись Льва Николаевича не имела такого быстрого и обширного распространения, как это моё письмо», — хвалилась потом она.
Митрополит Антоний, видя такой общественный отклик, написал ей ответ, где попытался объяснить положение вещей.
«Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от Церкви Вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа…»
Лев Николаевич принципиально не стал читать письмо митрополита, зато с увлечением прочёл басню «О семи голубях», посвящённую семи иерархам церкви, подписавшим документ.
«Так им.., — злорадствовал он, — будут знать на кого замахнулись, — заучивал слова из другой басни, под названием «Осёл и лев». — Есть, оказывается, и кроме меня таланты… Как красиво сочинили: «В одной стране, где правили ослы, лев завелся…». — Просто чудесная басня, непременно следует заучить».
Рана Боголепова оказалась тяжёлой и болезненной. Он метался на постели и то стонал, то скрипел зубами от невыносимой боли.
«За что, за что?.. Я ведь ничего плохого не сделал ему, — тяжело дышал больной и чувствовал, что силы покидают его. — Я умираю… Господи! Как страшно! — Временами он терял сознание. Боль в эти минуты отпускала, и лицо становилось безмятежным и спокойным.
Жена, сдерживая рыдания, вытирала мокрым от слёз платком влажный лоб умирающего супруга, и выходила в соседнюю комнату, выслушивать ничего не значащие соболезнования и ненужные уже советы врачей.
Беседовал с ней и Николай Второй, приехавший навестить раненого министра и выразить свою печаль жене. Хотя газеты и печатали бюллетени об удовлетворительном состоянии его здоровья, император понял, что тот умирает….
Неожиданно вспомнил, как двенадцатилетним мальчиком стоял у кровоточащего тела своего деда.., и слёзы потекли по его щекам…
«Мне нельзя!.. Мне нельзя показывать слабость, — с трудом взял себя в руки. — Никто, кроме Алекс, не должен видеть моих слёз», — вытерев глаза, вышел из комнаты, сурово оглядев присутствующих.
«Какой–то бесчувственный», — шептались за его спиной пришедшие навестить Боголепова профессора и приват–доценты Санкт—Петербургского университета.
Профессор Рубанов свои соболезнования жене министра не принёс.
«Рутинёр, реакционер и бездушный деятель, только вредивший народному просвещению», — думал он о Боголепове и готовил статью в газету.
Генерал–адъютант Рубанов и министр внутренних дел Сипягин пришли навестить больного.
Последние дни его жизни прошли в страшных страданиях. Он кричал от невыносимой боли, временами впадая в забытье…
2 марта 1901 года, не приходя в сознание, Николай Павлович Боголепов скончался.
Через полторы недели, в Петербургском окружном суде, состоялся процесс по делу Карповича.
Неожиданностью для России явилось то, что его дело слушалось не в военном суде или особом присутствии Сената, а в Судебной палате с участием сословных представителей, и судили не за государственное, а уголовное преступление, за которое смертная казнь отменена.
— Не доведёт нас подобная мягкотелость до добра, — делился с Сипягиным своим мнением Рубанов–старший.
— Студенты бастуют в поддержку этого убийцы, — поддерживал его Сипягин.
— Жаль, что они не видели, как он умирал, — вздыхал Максим Акимович. — Государство должно поддерживать порядок среди своих граждан… И это в вашей власти, Дмитрий Сергеевич.
— Твой брат думает иначе, — глядя куда–то вдаль, ответил Сипягин.
— И не только он, а большинство его коллег… Да чёрт с ними, шпаками. Но вот военный министр Куропаткин.., — покачал головой Рубанов. — Лично пришёл проводить питерских студентов, отданных в солдаты… Демократ тоже мне… Произнёс ободряющую напутственную речь. Пожимая каждому руку, дал слово офицера, что, покуда он министр, Карпович не предстанет перед военным судом… А выразить соболезнование жене убитого, как–то не удосужился. Тогда и крестьянским парням руки пожимай… К чему этот либерализм приведёт, как думаешь, Дмитрий Сергеевич?
— Говорю же тебе, Рубанов, иди служить в наше министерство… А Карпович от последнего слова отказался, и приговорён к «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 20 лет». Сейчас в Шлиссельбургской крепости находится.
— Да-а! Мы в фортеции живём, хлеб едим и воду пьём… А человека–то нет…
____________________________________________
Через день Максим Акимович, проезжая в своём экипаже по Невскому, был остановлен буйствующей толпой студентов.
— Бе–е–ей царского сатрапа-а, — заходился криком прыщавый юнец, размахивая студенческой фуражкой в сторону Рубанова. — Опри–и–ичник, — вопил студентик, но желающих бить заслуженного пожилого генерала не находилось.
К студентам постепенно прибивались какие–то подозрительные личности. Толпа разрасталась на глазах, и что удивило Максима Акимовича, так это десятки курсисток, сновавшие среди студентов и на что–то подбивавшие их.
«Ну, явно не на любовь», — хохотнул Рубанов.
Всерьёз собравшихся он не воспринимал.
— Свобо–о–ду Карповичу-у, — завизжала неподалёку от него стройная девица, и неловко размахнувшись, бросила в генерала камень.
Пролетев около головы Рубанова, небольшой осколок булыжника, на излёте, ударился о круп лошади. Этого хватило, чтоб испугать её. Кобыла фыркнула, взбрыкнула задними ногами и рванула вперёд. Нервно вздрагивающий коренник с места взял в карьер, и тройка врезалась в толпу.
Не ожидавший такой подлости Ванятка, не успел натянуть вожжи и на время потерял управление экипажем. К тому же в коренника, радостно заулюлюкав, кто–то попал пустой водочной бутылкой, отчего он совсем обезумел.
Топча и раскидывая людей, тройка прокладывала себе дорогу сквозь толпу. Испуганные девицы и студенты с криком шарахались в стороны.
Через десяток саженей толпа поредела и экипаж стал удаляться, оставляя за собой озлобленных людей, поднимающихся с мостовой, и отряхивающих одежду. Некоторые, хромая и держась за ушибленные места, отправились восвояси.
Взяв управление тройкой в свои мощные руки, Ванятка осадил лошадей и те, успокоившись, пошли шагом, нервно встряхивая головой и фыркая.
Когда приехали и генерал ушёл в дом, кучер долго ещё, жалея, охлопывал лошадей, успокаивал их и мазью смазывал небольшую кровоточащую ранку на крупе кобылы, недобрым словом вспоминая злодеев–бунтовщиков.
«Кони–то им чем виноваты?.. Ничо-о. Попадётесь мне когда–нибудь».
Максим Акимович, набрав по телефону номер Сипягина, выяснял, почему в самом центре города нет полиции.
— Чуть царского генерала бунтовщики не ухлопали, — уже посмеиваясь, шутил он.
Сипягин шутку не оценил, а набрал номер телефона директора Департамента полиции Зволянского и холодно поинтересовался:
— Сергей Эрастович, что там у вас… — особенно сурово произнёс слово «вас», чтоб директор Департамента прочувствовал, кто будет отвечать, — … творится у Казанского собора?..
Не зная толком, что там творится, Зволянский бодро отрапортовал:
— Дмитрий Сергеевич, не волнуйтесь, ситуация под контролем полиции, — сам же принялся названивать Петербургскому градоначальнику генерал–лейтенанту Клейгельсу.
— Товагищи, огатогы будут выступать у Казанского собога. Все туда, — отряхнув юбку, руководила студентами стройная девица. — Бестужевские кугсы, кугсистки, все к собогу.
— Ася, красный флаг у тебя? — Подошёл к ней прыщавый студент.
— Знамя геволюции, товагищ Муев, у меня, поднимем его в полдень, когда удагит пушка с Петгопавловской кгепости.
— Хорошо. Как председатель студенческого Организационного Комитета я выступаю первым, и как только начну громить Боголеповские «временные правила», разрешающие отдавать студентов в солдаты, поднимайте, товарищ Климович, знамя борьбы… Нас поддерживают не только студенты. Здесь много известных личностей… Публицист Анненский и наш университетский профессор Туган—Барановский, Струве и даже, как мне сказали, член Государственного совета, генерал–лейтенант Вяземский. Но он, скорее всего, просто случайно оказался. В основном здесь студенты «всех родов знаний», — улыбнулся своего остроумию. — После пламенных слов других ораторов, дружной колонной идём по Невскому.
