Только потянул, а он — вот он бьется, шельма! Пуда на два осетер… А под утро такого еще грянул — на все шестьдесят рублей. Значит, свадьбу справлять можно.
Накупили вина, музыкантов позвали. Пораспухали они от водки: аж степ разлегается — музыка ревет. Вышли за околицу, кого ни встретим, — всех к себе закусить. Недели две не высыхали!
Об ту пору, вот как сейчас, весна стала дружно, деревья цвели рясно — загорались в одноутрье на самую Красную горку. Хороша у нас под Ейском весна…
Вышел я на зорьке с молодой женой из кладовушки, где спали, огляделся — чего только нет на свете роскошного: цвет абрикосовый, море, рыба играет…
«Ну что же, — говорю, — жена, будем жить?» — «А будем», — отвечает.
И верно, вышло по ее — пожили все семь лет до разлуки — как надо быть. Доволен женой остался. Очень до детей внимательная баба. За детьми духом падает. Ну, да правду сказать — черти у меня, не дети! Хоть малы, а на все способные и шутину любят, как я, а сердцем удобные в мать. За семь лет пятерых мне принесла Настя! «Ты меня благодарить должон до конца дней, — говорит мне дядька. — Я бы не сосватал — все пятеро лавошниковы были бы!» Очень он ревнивый к чести. Я в ту пору, как оженился, совсем от земли отстал. Да и то — какая у нас земля? Песок, да и того одеялом прикрыть… Вся земля казачья, а мы пришлые… Так что я от пупка рыбак. Учиться не пришлось, в школу не отдавали. Отец говорил про меня: «Он и так жулик, а будет учиться — через четыре года в тюрьму попадет».
На этом месте рассказа слушатели грохнули таким дружным и сочувственным смехом, что Игорь и сам не удержался, улыбнулся, хотя и не понял, — что ж тут смешного в этом горьком признании?
— Ну и вышел из меня рыбак, — продолжал Ожередов, — раскалистый рыбак, без похвальбы скажу. Рыбная промысел — охотная вещь, как карты. И в погоду и в припогодку все на воде. То сети правишь, то крюки ставишь — минуткой дорожишь, а себя беречь и в мыслях нет. Иной раз чирии все руки обсыпят — застудишь в холодной воде, а все от моря не оторвешься… Тут главное — страсть нужно иметь, тогда и рыба идет, а болезнь не прикинется…
Раз унесло меня с братом на байде в море — на глуби ловили, неделю носило, никак пристать не могли, лед еще только тронулся — затирало. А харчей на двое суток. Вот наголодовал. Зато рыбы привезли отцу — амбар справили!
Только вы не подумайте: рыбу тянешь — о деньгах и в мыслях нет. Задор! Рыбака узнать нужно: с виду лют — наизнанку младенец, словом облает, рукой огладит. Ну, а который ему поперек дороги — подлец, тому не сдобровать. Море мелкого не любит.
Сперва с каюком да тремя сетями рыбалил, потом к рыбаку на байду пошел батрачить, а там в артель приняли. Ничего — посолонцевать было чем, без рыбки не оставались, а труд, конечно, жалеть не приходилось: в чужой ковш лить — воды не хватит. Только я привык всякую заботу шутиной снимать, как ложкой пену.
Посмеешься — кровь взболтнешь, не застоится. А жена у меня проворная. Одну отростку за руку, другую под груди, третью — впереди себя несет и по хозяйству успевает.
Жили.
У рыбака круглый год шарманка играет. Мужик зимой — на печку вшей парить ложится, а рыбак у проруби нос морозит — обыкновенное дело. Тут как кому пошлет. Заставишь сети или крюки, думаешь — вот с прибылью, а выходит один пшик.
А молодым я отчаянным был — загорелось, так подавай. Да еще друг-приятель завелся. Тому все нипочем! Крал, рыбалил, куда угодно готовый. Ни Бога, ни государства, ни отца, ни мать не уважает, самого себя не бережет. Он меня подстрекал на разные дела. Жорой Долбой его звать. Отчаянность — что огонь: ты ее к крыше — амбар подожжет, ты ее к дровам — уху сварит. В молодые годы лютовал Долба — ничего стерпеть не мог. Я все шутиной оборачивал, а его — как по живому мясу. Нигде не приживался — так по морю бродяжил, воровал, каюк дырявый, да и тот не свой, с чужих крюков рыбину фукал. На большой риск шел!.. У нас свои законы имеются. Не без этого. За воровство рыбы или снасти строго карается. Иначе нельзя. Море — оно во какое! Глазом не окинешь! Сети и крюки всю ночь в море, байды тоже на воде стоят — сторожа к ним не держать. Ежели бы не рыбацкий закон издавна — рыбалить невозможно стало бы. Рыбу из сетей выбрать чего стоит?.. Ну, и надумали старики свой суд.
Привяжут вора веревкой под лопатки, опустят в прорубь и, как сети подо льдом, до другой проруби протянут. Ничего — выживали!
Вот так-то тоже зимой было. На море по зимнему времени все удобства. Духанщик барак разбивает, какая хочешь напитка — согреться. Ну, как свободная минута — конечно, бежишь закусить-выпить. Видят рыбаки, приносит парень молодой духанщику сома огромадного. «Что дашь?» — спрашивает. Духонщик, известно, норовит задаром. Только наши рыбаки тоже цену знают — не обстрекаются. А парень на все согласный. Отдает рыбину за обед да за пятьдесят копеек и табаку горстку. «Я, — говорит, — тебе еще такого принесу, мне не жалко». Ну, духанщик рад, а рыбаки прищурились — так по-честному не бывает. И несет парень еще через мало времени две рыбины и опять отдает духанщику почти что задаром. Выпил, закусил — веселый, а у самого волчья думка — сразу видать. Напился — ушел. Рыбаки к хозяину: «Ты что у вора краденое скупаешь?» Духанщик в испуг: «Мое не знает, мое честно покупал». — «Ну, — отвечают, — если ты того вора не изловишь и не дознаешься, быть тебе самому в ответе».
И верно, рыбака глаз не обманет, он — что далеко, что глубоко — видит. Схватился один хозяин — нет рыбины — сома, схватился к вечеру другой — две рыбины пропало. Побежали к духанщику: они самые! Духанщик рассказал, как было. «Ладно, — говорят, — если твои свидетели найдут вора, тебя не тронем, а иначе ты отвечаешь». Опять, значит, духанщику беда. Что делать? А рыбаки, прослышав про вора, так все в одностенку поднаваливают к духану. Пошли свидетели по толпе вора искать, а толпа в ста человек и боле. Видят — один парень хоронится. Подошел к нему свидетель, да как хватит под печенку: «Ты что воротишься?» Тот не стерпел — оглянулся. Его сейчас и признали. Ну, стали решать, какое ему наказание. Воровство невелико — в прорубь не стоит, решили бить его веревкой обледенелой — у кого он украл одну рыбину, один раз тому ударять, у кого две — два раза. Положили парня на снег, заголили задницу, а первый хозяин никак не решится бить. Вор ему кричит: «Что же мне, из-за тебя пузо морозить, дожидаться? Бей, сукин сын! Меня бить присудили, а не морозить!» И рыбаки с ним согласные: «Если, — говорят, — бить не станешь, мы тебя самого изобьем». Ну, он ударил и — бежать. А другой хозяин так хватил от усердия — те, что вора держали, не удержались, попадали! А вор — ничего, молчит. Потом встал, оправился, зубы оскалил: «Ну и секли! — смеется. — Разве так секут? Учить вас надо!» Вконец, застыдил. И сами не рады были…
Тут я познакомился с ним. Очень уж по-моему ответил. «Ты, я вижу, парень, — говорю, — точеный, хоть кого отбреешь!» — «Бритву о камень точат, — отвечает он, — не жалеют, потому и остра. Я себя не жалел — обточился». — «Звать-то тебя как?» — «Жорой звать, а прозвище Долба», — «Что же ты, — говорю, — Долба, на такие дела пускаешься по-зряшнему? И прибыли никакой — обед да табаку понюшка, — и срам от людей». — «А я, — отвечает, — прибыли не ищу. Прибыль куркуля-мироеда любит: мне бы сыту быть, да нос в табаке. Что чужими сетями рыбу тягать хозяину на уху, что с чужих крюков осетра красть себе в пропитание — срам один, а воля разная. Ты-то сам кто будешь — хозяин али батрак?» — «Батрак», — «Ну, если батрак, — сам знаешь. Лучше пусть секут, чем на спине ездят! Да и не всегда секут! Это как потрафит. А с чужой тарелки есть не стану». Очень меня он этими словами раззадорил: всю ночь вместе пили. С того и пошла наша дружба. Крепкий был человек — от своего правила не отступал. Только мне в его дела пускаться было не с руки. У меня семейство росло — воровством семейству не обеспечишь. Так иногда разве побаловаться из озорства…
«Я не овца, в шкоду не пойду — голова на плечах есть». У Жоры от таких моих слов белые пятна скидывались по лицу от злости. «Если сетками нормально рыбалить, — кричит, — они никогда себя не оправдают. Так и помирать под хозяйским хомутом собрался?» — «Ну, может, разживусь как-нибудь байдой, — шутовал я ему в ответ, — сам хозяином стану». — «Барбос! — кричит, — Барабуля безмозглая, на какие это ты рубли байдой разживешься от батрацкого кошта? Отростков своих прокормить не можешь, а туда же!» — «Накоплю», — задорю его. «Ты и навозу из-под себя не накопишь с голодухи!» — «А давай сообча копить, может, и выйдет!..» Брехнул это я так — для изводу, дуропляства ради. Смотрю, а у Жоры глаза — углем красным. «Стой! — кричит, — а ведь дело задумал: одна лозинка на излом годна, собери еще — костер раздуешь! Давай батраков на артель подбивать!» — «Это как же?» — «А так. Пусть каждый от приработка проценту отложит по условию — соберем сумму, посуду и сетематериал купим, будем рыбалить сообча». Настя моя разговор наш слушала — она Долбе не доверяла, ворюгой в глаза кликала, а тут согласилась: «Жора правильно толкует. Лучше артелью, чем на хозяина, и воровать отучитесь». Ничего только у нас не вышло. И денег скопили — шестеро нас бедняков поладило, — и байду купили у старика одного — ай, хороша была! Осмолили ее по порядку, парус справили, и крюков наточили из хлама, и сети жены наши сплели, а рыбалить негде. Куда ни кинемся — все занято, все хозяйские участки. Поставим сети, а у нас их наутро сломают да еще судом грозят. Пошли к атаману, «Хотим по-честному рыбалить — нас не пускают». — «А вы, — отвечает, — арендуйте у обчества участок — рыбальте на здоровье». Соскребли, что могли, на аренду, приносим. «Мы иногородним не даем, — отвечают, — у нас и для казаков не хватает». А казаки сами николи не рыбалили — все нашими руками. Землей живут. Куркулями. Ой, взлютовала наша ватага! Пеной изошел Долба. «Ну, погодите! — кричит, — совесть вас, индюков проклятых, не удавит, придет время, попомните!» Даже Настя моя и та распалилась: «Нет житья честному человеку! Сами грабят, других на грабеж толкают!» — «То-то и оно, — отвечает Долба, — одни грабят — им почет, а другие корку из помойки вытянут — им замок да решетка». Смотрит на меня — глаза волчьи, зубы, как у цыгана, — наружу, с лица и так черен, а сейчас точно дегтем смазали. «Вот тебе, — говорит, — твоя артель! Вот тебе скопили на черный день!» Отдышался, глянул на всех — а у меня все шестеро мы собрались, бедуем сообща — и тихим голосом досказывает: «А все-таки правильно — артелью! Байда есть, снасти есть и руки есть. Одного изловят — крышка, а шестерых не утопишь, на глубокое пойдем». Мне бы не ходить, к хозяину вернуться, спину гнуть — все-таки жена, дети, так нет! — узнал волю, товарищей стыдно, а тут время самая жаркая — путина, селедка пошла. И так пошла, шельма, — на берег сыплется!
