зажав в руке трепыхающиеся тушки.
В тот день, несмотря на ветреную погоду, кок вышел на палубу сразу после тройного трехкратного звона рынды, отметившего полдень. На сей раз в числе зрителей был и Раджу.
Дважды сверкнул нож, и две курицы лишились голов. Одарив публику зубастой ухмылкой, кок неспешно отбыл с безголовыми птицами в одной руке и ножом в другой.
Трап к камбузу, забрызганный волнами, стал скользким. Внезапно “Лань” дала сильный крен, и кок, уже ступивший на трап, грузно упал плашмя. Он пронзительно вскрикнул, однако сумел встать на четвереньки.
С площадки трапа Раджу видел, что в одной руке кок по-прежнему держит кур, но вторая его рука была пуста, нож куда-то подевался. Почти сразу стало ясно куда: из груди кока торчала рукоятка ножа.
Кок медленно, словно не веря в случившееся, опустил взгляд на грудь. Точно в трансе, разжал кулак, выпустив кур. Обеими руками взялся за рукоятку и выдернул окровавленный клинок. Изумленно посмотрел на кровь, толчками полившуюся из груди, перевел взгляд на Раджу и придушенно шепнул:
– Бачао муджхи! Спасите ме…
Не договорив, он повалился ничком.
Раджу застыл на месте, не в силах дышать, шевельнуться и оторвать взгляд от жуткой картины: бездыханное тело, окровавленный нож, безголовые куры, которых качкой мотало по палубе. Потом вдруг ноги его подломились, и палуба полетела ему навстречу.
В последний миг его падение прервали чьи-то руки.
– Все хорошо, малыш, все хорошо. – Перекинув мальчика через плечо, Захарий отнес его в свою каморку.
Оправившись от шока, Раджу обо всем подробно рассказал Дики. Как ни странно, того история не впечатлила, и он буднично поведал, что видел много смертей, даже своих товарищей, еще пострашнее:
– Это что, мля! В моем первом бою сволочной пиндари [79] убил флейтиста, что шел рядом со мной. Разнес ему башку, ухо отлетело прям в меня.
За ночь ветер еще больше окреп, и к рассвету небо набрякло темными тучами. Эскадра рассыпала строй, теперь на горизонте виднелись паруса одного-двух кораблей. Временами, переваливаясь с боку на бок или взлетая на крутой волне, появлялся пароход, торивший путь сквозь неспокойные воды.
Все утро неумолчно стенал ветер, однако дождь так и не начался, а потому сипаи, как обычно, позавтракали на палубе и благополучно вернулись в трюм.
Захарий и Дафти стояли на квартердеке, когда на кормежку потянулись обозники. Заметив всполох молнии вдали, Захарий сказал, что гроза, похоже, вот-вот разразится и лучше, наверное, отправить людей вниз.
Как назло, этот добрый совет услыхал капитан Ми.
– Собака лает, ветер носит! – презрительно усмехнулся он. – Давно я не встречал этакой наглости: торгаш-янки учит английского капитана уму-разуму! Кто управляет кораблем, мистер Дафти, вы или этот голубок?
Стоявшие рядом субалтерны заржали, а побагровевший Захарий, извинившись перед капитаном, сошел на главную палубу.
В тот же миг грянула буря. Проливной дождь посеял панику среди обозников, и они толпой кинулись искать укрытие. Исхлестанные ветром и водяными струями люди, пихаясь, сгрудились перед трюмным люком, и тут с небес ударила молния, которая, угодив в грот-мачту, перерубила ее пополам. Шквалистый ветер тотчас унес верхнюю половину мачты вместе с вороньим гнездом [80], реями и всеми снастями. Реи грот-марселя, самые большие и тяжелые поперечины, еще пару секунд оставались на обрубке мачты, а затем с громоподобным треском рухнули на палубу, где толпились обозники. Рея, грохнувшаяся по правому борту, убила одного оружейника и сильно покалечила другого, а потом, перевалившись через фальшборт, исчезла из виду. Вторая рея нанесла еще больший урон: брус в десять ярдов длиной, запутавшийся в паутине снастей, летал туда-сюда, точно цеп, молотя обезумевших людей.
Захария сбили с ног, но он тотчас поднялся и, мгновенно сообразив, в чем беда, одним махом пересек палубу, вскарабкался, цепляясь за обрывки снастей, на пенек мачты и складным ножом, который всегда носил с собой, покромсал путаницу канатов, позволив ветру унести взбесившуюся рею.
Спрыгнув на палубу, он сразу подумал о Раджу, которого нашел распростертым у шпигатов правого борта, оглушенного, но живого и невредимого.
– Ты цел, малыш?
– Да, сэр.
– Умничка.
Вокруг царил кошмар: на палубе тела погибших и раненых, вой ветра, вопли мальчишек-музыкантов, людская давка у люка.
На квартердеке насквозь промокшие капитан Ми и субалтерны старались удержаться на ногах. При виде их Захарий вскипел и, сложив ладони рупором, крикнул:
– Так что там насчет собаки и ветра, сэр?
Капитан ожег его взглядом и отвернулся, притворившись, что не расслышал вопроса.
Через час-другой буря стихла, но пошлина ее, взысканная с “Лани” в минуты после удара молнии, была чрезвычайно высока: уйма раненых и пятеро погибших – два пушкаря, подручный аптекаря, туземный фельдшер и оружейник. На закате их тела были преданы морю.
Мальчишкам-музыкантам досталось изрядно. Дики попал в число немногих флейтистов, избежавших увечий, но вот прочие серьезно пострадали в давке перед люком. Один парнишка упал с трапа и сломал бедро, другого чуть не затоптали, в нескольких местах переломав ему ноги.
Злосчастье не пощадило даже ротного пандита – ошалевшая рея ударила его в грудь, размозжив ребра. Корабельный лазарет не вместил всех пострадавших, носилки с ранеными стояли в чуланах и проходах квартердека.
Сипаи, еще до бури укрывшиеся в трюме, остались невредимы, удар непогоды пришелся по обозникам и ласкарам. Однако все понимали, что стихия выставила бы счет куда больше, если б не сноровка и самообладание Захария. Благодарность ему была столь велика, что краешком задела и Раджу. Он вдруг оказался в центре внимания музыкантов, и от непривычности этого у него даже слегка кружилась голова. Превознося своего хозяина, Раджу пространно живописал его подвиги на борту “Ибиса”.
– А ты не врешь, мля? – усомнился Дики. – Он и вправду угодил в бунт на корабле?
– Чего я вру-то? Дело о беспорядках на “Ибисе” разбирали в суде. О том писали все газеты.
23 июня 1840
Гуанчжоу
Нынче Комптон сообщил, что британская эскадра встала в устье Жемчужной реки. Об ее приходе говорят так давно, что мы уж думали, она никогда не появится. Но вот корабли здесь, и что теперь?
Вообще-то они прибыли несколько дней назад. Я о том не ведал, поскольку к тому времени уже полторы недели хворал. Порою было так плохо, что я даже не надеялся выкарабкаться. Видимо, это как-то связано с одуряющей жарой, которая держится уже довольно долго.
За мной приглядывала Митху. Каждый день она приносила мне поесть – обжигающе горячие супы и рисовую кашу, напоминающую наш индийский панта-бхат. Зная любовь индусов к топленому маслу, Митху разживалась им в тибетском монастыре. Это оказалось как нельзя кстати, поскольку благодаря ее визитам Таранатх-джи проведал о моем нездоровье и навестил меня вместе с ламой, сведущим в тибетской медицине. Тот пощупал мой пульс и, объявив мое состояние весьма серьезным, прописал мне всякие дурно пахнущие отвары и чаи. Я понятия не имею об их составах, но они сотворили чудо. Митху поила меня строго в назначенное время. Даже не знаю, что бы я без нее делал.
Пару дней назад я начал поправляться, и Митху рассказала, что в чужеземном анклаве происходит “чего-то большое”: на майдане установили “мандаринский шатер”, к которому стекаются сотни мужчин.
Сегодня по дороге в печатню я заглянул в тот украшенный стягами и вымпелами шатер, больше похожий на просторный павильон. Казалось, там проходят состязания по гиревому спорту, которые судят шесть важных чиновников со знаками
