Но девчонки были молодые, в основном по 18-19 лет, и мало кто из них верил, что это действительно случится. По крайней мере, они просто надеялись, что красные кресты каким-то чудесным образом им помогут спастись. И вот сидели они теперь, вдыхая горький запах полыни и ощущая глиняную пыль на губах, и со страхом смотрели на запад.
На этот раз немцы нанесли главный удар по передовым позициям советских войск, удерживающих оборону к западу от Сталинграда. Натиск был жесточайший. Фашисты упорно бросали в бой живую силу и технику, пытались танковыми ударами проломить советские позиции, обойти с флангов и разломать оборону на куски, чтобы потом перемолоть по одной оказавшиеся у них в тылу части.
Так они делали уже не первый раз. И много, очень много полков, дивизий и советских армий, оказавшись разъединенными, разбитыми на фрагменты, словно глиняные кувшины, потом уже не имели сил собраться и рассыпались еще дальше, на мелкие группы, которые либо сдавались в плен без сил, либо рвались на восток, к своим.
В этот день пришлось санинструкторам тяжко. Хоть и не находились зенитчицы на передовой, но все шло к тому. На их позиции все чаще налетали немецкие самолеты. Правда, пока не было бомбардировщиков, иначе бы девчонок с их пушками, несмотря на героизм, снесло огненной волной в течение нескольких минут. Разве может выстоять даже целый зенитный полк против нескольких десятков озверевших бомбовозов?
Девушки бились отчаянно. Обдирая нежные руки о жестокий металл, стирая кожу в кровь, бешено крутя механизмы наводки, поднося снаряды, перезаряжая и обжигаясь о горячие гильзы, задыхаясь от пороховой гари и стоявшего на позициях густого облака пыли, они метались возле своих пушек, старательно сшибая со сталинградского неба один вражеский самолет за другим.
Зенитчицы поначалу безумно радовались, когда очередной фашистский лётчик, роняя ошметки своего самолета и испуская вонючий черный дым, валился с высоты вниз, чтобы врезаться в землю со страшным грохотом где-нибудь в степи, разметав на десятки метров вокруг свои внутренности. Девчонки, видя это, прыгали и кричали «Ура!», но это было вчера и сегодня утром, а потом…
Потом они просто устали считать сбитые самолеты. Те по-прежнему грохались с неба или, вывалившись из общего строя, спешно убирались на запад, к своим, желая только одного: дотянуть до спасительного аэродрома. Потому что рухнуть где-нибудь посреди необъятных просторов – это тоже верная погибель. Пока доберешься до своих, могут и местные жители на вилы поднять, и волки слопать, да и голод и жажда убить способны не хуже.
Поток раненых начался в тот момент, когда улетела первая волна немецких самолетов, пытавшихся сравнять с землей передовые позиции советских частей. В тот момент Лёля поняла, что ее мир уже никогда не будет прежним. Буквально за несколько часов она увидела столько страданий и боли, сколько обычный человек за всю жизнь увидеть не сможет.
Стальной и огненный молох перемалывал людей так, словно не собирался никого оставлять живым на этой планете. Но Лёля, которая первые пару часов пребывала в шоке, потом взяла себя в руки. Она поняла: если расклеится, распустит нюни, то ей придется попросить у кого-нибудь пистолет или винтовку, пойти вон в ту пыльную щель и прекратить свое глупое существование. Осмысленным же оно может быть, лишь когда она, боец Красной Армии, станет продолжать свое дело.
И потом, если не она, простая русская девчонка Лёля, то кто станет помогать этим несчастным, израненным бойцам и командирам? Кто будет их спасать? Остальные девчонки, у которых тоже глаза от ужасов на мокром месте? И кто, в конце концов, отомстит за погибшего отца? Никто. «Только я. Сама. Никто, кроме меня», – стиснув зубы, сказала Лёля. Смахнула слезы с глаз и принялась делать свою работу.
С непривычки на коже натерлись мозоли, ноги и спина жутко ломило от тяжестей: порой бойцы попадались такие здоровенные, что хрупким санинструкторам их приходилось тащить вшестером, иначе и не поднять было. А еще ведь те иногда не просто лежали неподвижно, а метались в бреду, кричали, шли в атаку, звали кого-то или отчаянно матерились.
Лёля даже не знала, что такие заковыристые слова в русском языке существуют. Мат был для нее, выросшей в рабочем районе, был делом привычным. Но тут, на войне, он превратился в махровый концентрат, который звучал буквально отовсюду.
Глава 79
К вечеру, когда напряжение боя стихло и вокруг воцарилась зыбкая тишина, прерываемая то пулеметной очередью, то шипением осветительной ракеты в небе, а то одиночным разрывом снаряда, Лёля наконец добралась до своей палатки. У нее хватило сил лишь на то, чтобы проглотить кусок хлеба с холодной перловкой, которые ждали ее в котелке еще с обеда.
Но днем на это не было времени: санрота работала на износ, принимая раненых и отправляя тяжелых дальше, в тыловые госпитали, оставляя у себя лишь тех, кто мог отлежаться несколько часов и вернуться в строй. Но голода Лёля даже не замечала. Некогда было подумать о себе. Она была плотно захвачена водоворотом трагически событий: делала перевязки и уколы, ставила капельницы, накладывала шины – доски от снарядных ящиков, которые бойцы перетащили по просьбе медиков с позиций зенитного полка.
Теперь, лежа на брошенной на солому шинели, Лёля ощущала, как пульсирует кровь в натруженном теле. В висках стучало, во рту было горячо и сухо. Девушка через силу, превозмогая боль во всех членах, дотянулась до фляжки, сделала несколько глотков. Вода была теплая, пахла речкой. Но другой влаги поблизости было не сыскать. Даже спирт у них почти кончился.
«Не подхватить бы дизентерию», – подумала было Лёля. Но тут же усмехнулась своей мысли. Какая еще может быть дизентерия! Люди вокруг гибнут сотнями, тысячами. И завра, может быть, ей самой придется вот так же лежать на земле, пока вокруг снуют люди, и ждать своей очереди в операционную, прижимая руку к ране.
Но Лёля отпихнула от себя грустные мысли. «На то и война, чтобы умирать. Но не просто так, а за Родину. За маму, за отца. За Валю и ее сынишку», – подумала девушка. Закрыла глаза и провалилась в темноту.
На следующий день к границам Сталинграда прорвался 14-й танковый корпус фашистского генерала от инфантерии Густава фон Витерсхайма. На острие его атак оказался Сталинградский тракторный завод. Перед рвущимися к городу германцами оказались лишь те крохи, что смогло выставить предприятие: батальон рабочего ополчения, единственным тяжелым вооружением которого стали два танка и три бронетранспортера.
Началось сражение, исход которого предугадать было нетрудно. Могли разве выстоять ополченцы и девушки-добровольцы против двух пехотных дивизий озверевших от жары, страшных потерь и беспримерного упорства Красной армии фашистов? Но никак не ожидали ни фон Витерсхайм, ни его головорезы, что эти неумелые русские вояки, какими они их себе представляли, окажутся такими отчаянными.
Танки и бронетранспортеры батальона ополченцев не продержались долго. Их сожгли огнем артиллерии в первые часы боя. Затем на окопы обороняющихся пошла лавина немецкой тяжелой техники. Она стала в упор расстреливать рабочих, которым и отбиваться-то было почти нечем: бутылки с зажигательной смесью и несколько противотанковых ружей, у которых довольно скоро закончились патроны.
В тот момент, когда казалось, что немецкие танки сейчас сравняют ополченцев с землей, прозвучала команда: «Орудия на прямую наводку!». Девчонки удивились: как можно стрелять из зениток по наземным целям? Не получится ведь! Но выбора не было: фашисты уже начали обстреливать позиции зенитного полка. И тут рявкнуло по ним первое орудие.
Немцы такого никак не ожидали. А когда первый «Т-4» встал, как вкопанный, и сначала зачадил, а после заполыхал, у остальных танкистов внутри дрогнуло. Они видели, как из пылающей стальной коробки с жуткими воплями пытались выбраться живые факелы, по которым советская пехота, вдохновлённая поражением врага, открыла огонь из стрелкового оружия.
