Одному танкисту даже удалось прыгнуть из распахнутого люка, но далеко он не ушел: внутри танка сдетонировал боезапас. Раздался оглушительный взрыв, от которого шарахнулись в стороны наступающие пехотинцы, и даже другие танки постарались отъехать, чтобы не оказаться под воздействием ревущего пламени.
Но приказ был отдан категорический, и немецкая пехота при поддержке танков продолжила атаку. Бронированные коробки перевели огонь на зенитчиц. Буквально за несколько минут три орудия были сильно повреждены, их расчеты погибли или лежали на горячей сталинградской земле, истекая кровью.
Оставшиеся тоже перешли на огонь прямой наводкой, и ответный удар был такой силы, что первая атака захлебнулась: не выдерживала хваленая крупповская броня залпов 85-мм зенитных пушек. Пятисантиметровая, она была рассчитана максимум на попадание от пушек советских танков калибром 75-мм, а тут вдруг такое.
Оставшиеся германские танки и пехотинцы отползли назад, чтобы зализать раны, словно побитые псы, и перегруппироваться. Над позициями зенитчиц впервые за много часов повисла гнетущая тишина. Лёля, которая переживала за судьбы девчонок, оказавшихся лицом к лицу перед бронированной армадой, упросила командира – Антонину ее отпустить к зенитчицам и взять с собой еще четырех санинструкторов.
– Нам нужно туда, очень нужно, понимаете? – жарко убеждала Лёля. – Они там раненые, им некому помогать.
– У нас тут своей работы хватает, – устало сказала Антонина, затягиваясь папиросой. – Сами справятся как-нибудь. Посмотри, что у нас творится.
– Ну пожалуйста, товарищ командир! – продолжала настаивать Лёля.
Антонина посмотрела на девушку. Та стояла перед ней в некогда белом, а теперь покрытом разноцветными пятнами халате: в основном, конечно, кровавыми. В пыльной пилотке и огромных, не по размеру ботинках. Лицо чумазое, а глаза горели таким огнем, такой жаждой выполнить свой долг, что отказать было невозможно. Тем более что рядом с ней стояли такие же санинструкторы, которые пришли, чтобы с Лёлей вместе отправиться к зенитчицам.
– Ступай, Лёля. Но только с собой возьмешь еще двоих. Прости, больше не могу.
Лёля от радости чуть не бросилась Антонину обнимать. Но, вовремя вспомнив о военной субординации, козырнула: «Есть, товарищ командир!» и, повернувшись к девушкам, спросила:
– Кто со мной?
Две санинструктора вызвались первыми, и Лёля взяла их с собой. Пригибаясь, чтобы не стать жертвами шальной пули или осколка, девушки побежали к позициям зенитчиц.
Там они застали тяжкие последствия минувшего боя: все расположение было испещрено воронками от взрывов. Валялись обломки снарядных ящиков, какие-то тряпки, стреляные гильзы, земля была черная от копоти. В нескольких местах на боку валялись подбитые зенитные пушки. Другие издалека выглядели целыми, но при ближайшем рассмотрении оказывались посеченными осколками.
Санинструкторы подбежали к одной зенитчице, которая устало сидела на ящике и пустыми глазами смотрела на лежавшее перед ней тело, покрытое плащ-палаткой.
– Кто это? – спросила Лёля, и хотя вопрос был неуместным, зенитчица ответила безжизненным голосом:
– Настя. Дмитриева Настя. Первая красавица нашего полка. Моя лучшая подруга.
– Простите, – сказала Лёля, – где у вас тут раненые?
Зенитчица тяжело вздохнула и сказала, показав рукой в сторону:
– Там. Блиндаж. Прямо по окопу и направо.
Санинструкторы поспешили туда, а Лёля обернулась вдруг: из-под плащ-палатки выбился длинный локон белых волос и трепетал на ветру, ласково прикасаясь к земле.
В блиндаже было темно, стонали раненые – девушки-зенитчицы и мужчины из рабочего батальона, который стоял перед их позициями и первым встретил удар немецкого корпуса. Их перетащили сюда, подальше от передовой линии. Кто же знал, что скоро эта передовая окажется уже не в полусотне метров впереди, а пройдет прямо здесь, по позициям зенитного полка – единственного, что встал на пути рвущихся к Сталинградскому тракторному заводу фашистов.
Лёля с коллегами зашла в блиндаж, спросила, кто тут главный. Ответил молодой парень с крайне изможденным видом и круглыми очками, которые делали его похожим на ученого. Только дужка была перемотана, кажется, бинтом – в такой обстановке вообще чудо, что стекла целые.
– Я лейтенант медслужбы Серёгин, а вы кто?
– Рядовые санитарной роты! – Вытянулись девушки. – Пришли к вам на подмогу!
– Что ж, дело хорошее, – устало сказал офицер. – А то осталось нас двое – я да вон сержант Иванцов. Да и тот раненый, – Серёгин мотнул головой в дальний угол блиндажа. Там перевязывал солдата фельдшер. – Ну, помогайте, раз пришли. Только учтите: у меня обезболивающих нет, одни бинты остались да йода бутыль. Даже спирт кончился. Хотя чего там! – Лейтенант безнадежно махнул рукой. – Всё почти кончилось.
Девушки кивнули и разделились: Лёля с Катей остались возле лейтенанта, две другие пошли к Иванцову. Как они поняли через полчаса, положение по медицинской части было аховое. Половина раненых тяжелые, их нужно было срочно переправлять в тыл. А как? У полка не осталось ни одной целой конной повозки – все немцы разбомбили. Но задача была поставлена, пришлось срочно искать решение.
Глава 80
Мне однажды в руки попалась книжка – «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» Курта Воннегута. Ну, то есть как попалась? Нам задали её читать по зарубежной литературе. Преподша очень въедливая – пока не убедится, что каждый студент прочитал, не успокоится и зачёт у неё не сдать. Вот мне и пришлось погрузиться в это произведение с головой. Сначала даже не понял, что описывает автор. Потом узнал: это рассказ о немецком Дрездене, который в феврале 1945 года американская авиация превратила в лунный пейзаж. Буквально стёрла город с лица земли.
Я вспомнил строки американского писателя, когда лежал утром следующего дня в балке, сжавшись в маленький нервный комок и содрогаясь всем телом от выстрелов. Мне было не просто страшно – жутко. Грохот стоял такой, что я открыл рот и даже почти не обращал внимания, когда мне туда летела со всех сторон пыль. Только успевал иногда отплевываться и трясся, трясся… Немецкие самолёты решили превратить сталинградскую степь в лунную поверхность. Они сбрасывали бомбы одну за другой так, словно тут на каждом квадратном метре сидели по одному красноармейцу и каждый был с пулемётом. Вот летчики их и боялись.
Но на самом деле всё было не так! Я один в маленькой балке лежал, а рядом – только лошади. Бедные! Когда рядом упал снаряд, они так истошно ржали, что у меня сердце облилось кровью. Не соображая, что делаю, я побежал к ним и стал ножом резать путы на ногах. Каждую секунду мог быть растоптан, но лошадки меня не тронули. Став свободными, они рванули куда-то, а я вернулся в свой крошечный окоп и опять сжался там. Совесть меня не мучила. Я решил, что так у животных больше шансов спастись. Если останутся стоять в одном месте, их посечёт осколками, или немцы расстреляют. Ну, а если убегут… То есть шанс выжить, а это теперь самое главное. Для них и для меня.
Да, в глубине мозга мелькнула мысль, что меня за такое могут шлёпнуть. Ведь казенное имущество профукал! Но решил, что когда спросят, а спросят обязательно и строго, то скажу – разбежались во время бомбёжки. Пусть наказывают. Интересно, как? В штрафники определят? Так туда трусов отправляют, самострелов всяких. И тут меня осенило. Да, верно! Мне всего-то и нужно, что взять винтовку и пальнуть себе в ногу! В икроножную мышцу, чтобы пуля прошла навылет. Почему нет? Никто ничего не поймет, зато я выживу!
Схватил винтовку и начал примерять: получится или нет? Чёрт, какая же она длинная! Может, сделать из неё обрез? Но где я тут найду ножовку по металлу? Эх, надо бы так приноровиться. Уже было передёрнул затвор, опустил ствол, хотел даже выстрелить, но остановился. Вспомнился вдруг какой-то советский фильм, в котором самострелов не щадили. Задумался, и тут вдруг сверху мимо меня прокатился какой-то пыльный мешок. Я от страха навёл на него трёхлинейку и выстрелил.
