Виссарион обычно говорил продолжительно и с пылом, будто произносил речь перед большим скоплением народа.
«Я пропаду с ним», — порой отчаянно и ожесточённо думала Елена.
Но она знала свой волевой охотниковский характер и предчувствовала, что её жизнь всё равно совершит какой-то серьёзный и скорее всего внезапный поворот. Ей, как когда-то, снова хотелось перемен.
Порой отчаяние и злость вскипали в Елене, она закрывала ладонями глаза и в себе вскрикивала: «И этот человек станет отцом моего ребёнка?!» И горестно вспоминалось, как отец стоял перед ней на коленях, раздавленный, опозоренный, как Семён, ещё в юности, неизменно доверчиво и влюблённо заглядывал в её игривые, надменные глаза, стесняясь и робея. Нежно и печально вспоминался сын Ваня, и вся душа её содрогалась. И ей хотелось немедленно бежать куда угодно из этого несчастливого дома, из этих чужих и чуждых ей краёв.
«Живот, живот, этот ужасный живот!..» Но и сама мысль, что она столь плохо думает о своём животе, а значит, о ещё не родившемся ребёнке, обескураживала и угнетала Елену.
Старик в присутствии Елены с каждым днём всё настойчивее, с вызывающей надменностью заговаривал с Виссарионом по-грузински. Тот поначалу отвечал, а потом — только по-русски. И старик однажды ударил внука бамбуковой палкой вдоль спины, Виссарион выхватил её и замахнулся. Но не ударил. Старик — за кинжал. Елена вскрикнула, в её животе скололось. Подоспели слуги, уговорили старика. На следующий день старый князь будто бы забыл о своей выходке, так же упорно заговаривал с внуком по-грузински. И Виссарион сквозь зубы, односложно отвечал, не вступал в споры, ожидая, несомненно, только одного — наследства. Но старик всё тянул с обещанным завещанием, хотя был тяжело болен, худел, задыхался и нередко терял сознание.
Единственное, что как-то радовало Елену в её теперешней подвешенной жизни — великолепная природа этого уютного, тёплого местечка мира. Когда в марте они, наконец, добрались до Грузии, первые две-три недели Елена восхищённо говорила Виссариону, что угодила в рай. Сады окутывались нежными радужными туманами цветения. Где-то в России ещё холод, снег, а тут вся земля — зацветающий, поистине райский сад. Запахи волновали и хмелили. А как прекрасно было море! Оно всегда было для Елены приманчивым, даже когда вздымалось мутными пенными волнами. Вечерами в парках играли духовые оркестры, кружили в танце пары курортников. Виссарион возил Елену на развалины римских крепостей, с высоких гор они обозревали изумрудные вальяжные долины и беспредельное ластящееся море.
Но уже к началу лета Елена стала замечать странные перепады в своих чувствах: окружающее всё чаще утомляло и раздражало её, даже цветы и фрукты, которых раньше она и видеть не видывала в таком живописном, богатом, просто сказочном изобилии. Она сначала не хотела доверять своим ощущениям, думала, тяжело протекающая беременность виной. Но потом поняла: всё, что её обступало — и этот большой дом, и этот наряженный князь, и этот восторженный, аристократичный ниспровергатель устоев Виссарион, и эти мягкие и пушистые холмы, и это нагущенных красок море, и это лезущее в глаза обилие цветов и фруктов с их сочными красками и экзотическими запахами, — всё-всё ей начинало представляться декоративным, театральным, придуманным, таким, что вот ворвётся откуда-то из суровых земель ураган и — развеет, как пёрышки, это лёгковесное существование. Но когда вспоминала Сибирь, Погожее и Иркутск, Ангару и Байкал, своих односельчан и подруг, отца и мать, деда и бабку, Семёна и брата Василия, она говорила себе, что вот оно — настоящее, стоящее, способное выдержать напор и времени и стихий. А здесь всё — для развлечения, для утехи. И эти мысли и чувствования становились для Елены потаённой, но большой, укрепляющейся радостью, которая словно бы лечила её издёрганную противоречивую душу.
86
В августе 16-го года она родила девочку. Разрешалась в муках, несколько часов, будто не хотел плод входить в этот мир, предчувствуя его неласковость.
Виссарион был в восторге, пришёл к роженице с огромным букетом роз.
— Любимая, — опустившись на колено, сказал он, когда Елена, измученная, выжатая, в дрёме лежала на кровати, — ты мне подарила дочь. Как я тебе благодарен. В твою честь я назову её Еленой! Елена — какое прекрасное имя! Знаешь, за Елену пала Троя…
Но Елена застонала — застонала умышленно, с чувством досады и даже злости на Виссариона: «Как он может сейчас болтать?!»
— Уйди, — выжала она и крепко сомкнула свои зловатые и словно припылённые губы.
Виссарион с жалостью взглянул на Елену и на цыпочках боком вышел, оставив её с сиделкой горянкой.
Сиделка отчего-то притворялась, что не понимает по-русски, и всё, о чём бы её ни попросила Елена, делала наоборот, не точно, зачастую затягивая. Просила её принести полотенце — подавала кувшин, просила кувшин — подавала полотенце. Елена боязливо всматривалась в большие, какие-то беспроглядные, как пропасть, глаза горянки, и ей начинало казаться, что эта чёрная странная женщина вот-вот уронит младенца. «Не иначе этот взбалмошный старикашка велел ей мучить меня».
— Вы православная? — как-то спросила у неё Елена.
Женщина промолчала, вышла, вернулась через минуту-другую с простенькой иконой без оклада, установила её на столике рядом с Еленой.
— Спасибо. Не надо на меня сердиться.
И женщина стала обходиться с Еленой мягче; однако так ни разу и не заговорила с ней, не откликнулась словом.
Виссарион всякий раз являлся с огромным букетом цветов, живописно опускался на колено и целовал Елену, а потом неизменно затевал разговоры о социалистах и революции, но Елена обрывала его:
— Господи, какой ты ещё ребёнок! Оставьте вы все народ в покое! И меня не мучай! Уйди!
Виссарион хмурился на столь грубые слова, но всё равно был ласков и уступчив. Однако Елене всё чаще хотелось укалывать, подкусывать, обижать Виссариона, противоречить ему даже в пустяшных мелочах. Они отдалялись друг от друга, хотя теперь уже были связаны навечно дочерью.
* * *
Старик умер холодным дождливым сентябрьским днём 17-го года, когда море нагоняло на берег грязно вспененные волны, закипало на скалистой отмели и хрипло рычало собакой на пустой каменистый берег, будто бы за что-то ругая его и, быть может, весь белый свет. Уже теряя сознание, старик успел попросить — чтобы перед его кроватью пел хор. И Елена почти полтора суток слушала прекрасное многоголосое грузинское пение, и растроганно плакала, жалея несчастного старика, глубокую душу которого она всё же поняла, даже что-то разглядев в ней родственное себе.
Вскрыли завещание — всё было передано единственному наследнику: и деньги на банковских счетах в Тифлисе и Петрограде, и дом, и обширные земли-сады в Мегрелии и Гурии. Была корявая приписка его рукой: «Только потому, внук, тебе передаю всё, что знаю: богатство поднимет в тебе гордость, встряхнёт мозги и сердце, и ты наконец вспомнишь и поймёшь, что ты грузин».
Виссарион сказал Елене, дав ей почитать завещание:
— Старик так и умер идеалистом.
— Не суди, да не судим будешь.
— Не занудствуй! — подхватил он её на руки и стал кружить: — Мы чертовски богаты!
— Но как жить с опустошённой душой?
— И у кого же из нас она пуста?
— У тебя.
— Довольно морали! Ты меня любишь?
Она промолчала, с настырной силой освободилась из его объятий, подошла к неспокойно спавшей дочери.
— Так ты меня любишь? — Он сильно взял её за плечо и повернул лицом к себе.
— Отпусти. Мне больно.
Он гневно и одновременно восхищённо смотрел в её прекрасные глубокие глаза. Она не отводила своего строгого взгляда. Он не выдержал первым, скорой походкой вышел из комнаты.
Между ними установились молчаливые, настороженные отношения. Виссарион подолгу не появлялся в доме, часто отлучался в Тифлис, принимал и отбивал какие-то депеши, получал письма и бандероли. Елена не интересовалась его делами. Вся её жизнь сосредоточилась на дочке: Еленка, крохотная, тоненькая, не растущая, беспрестанно болела, плохо спала, часто надрывалась в безысходном припадочном плаче. Елена выхудала, выжелтилась, её глубоко сидящие глаза ещё глубже залегли в синеватом тенистом окологлазье. Она совсем не смотрела за собой, не наряжалась, холодное отчаяние охватывало и сковывало её душу. Иногда подходила к огромному венецианскому зеркалу, подолгу всматривалась в себя, как будто знакомясь с кем-то посторонним, малознакомым; теребила свою великолепную длинную косу, которая, казалось, болталась верёвкой. Бывало, туго накручивала её на свою руку, стремительно, дергающе поднимала вверх и замирала, будто чего-то ожидала или к чему-то приготовляла себя.
Однажды Виссарион приехал из Тифлиса и торжественно объявил Елене, укачивавшей на руках больную, неспокойную дочку:
— Временное правительство разогнано, подонок Керенский бежал, осталось свернуть шею православию и — всё: Россия уверенно и без оглядок на всякое старьё пойдёт новым путём. Путём прогресса!..
