— Вы поминали Отцов Церкви, так один из них, святой Августин, много уважаемый авторитет, сказал, что сколько не читай Библию без любви, все равно ничего не поймешь, бесполезно, а имея любовь, как угодно понимай, все равно будешь прав, — запальчиво заявил Джованни.
— Опять ты про любовь, да какая там у тебя любовь? — проворчал аббат, устало проведя рукой по лицу, спор утомлял старика. — Почему по-твоему мерзость эта, грех твой, который и назвать-то стыдно, осуждается в Библии неоднократно, и в Ветхом, и в Новом Заветах? Тебе цитаты привести? Думаю, они тебе и так прекрасно известны.
— О, не сомневайтесь, дом Томазо, — с того момента, как аббат заставил Джованни защищаться, он становился все более и более невыносимым, понимал, что следовало бы оставить отшельника в покое, и именно так и поступил бы. Если бы речь шла только о нем, о его достоинстве, он безропотно снес бы любые поношения, но Джованни пришлось отстаивать свою любовь, и потому он не мог покинуть поле боя. — Если уж мы говорим о цитатах, тогда не соблаговолите ли объяснить мне, достопочтенный дом Томазо, каким образом ваше утверждение, будто половое сношение оправдывается исключительно зачатием новых верных, согласуется с евангельским: «Бог может из камней воздвигнуть детей Аврааму»?
— Все ты валишь в одну кучу, — аббат против своей воли ощутил весьма чувствительный укол самолюбия, его привыкший к спокойствию дух раздражало упорство, проявляемое Джованни, раздражала и невозможность сразить этого нахального юнца убедительными, неоспоримыми доводами, дому Томазо никогда за всю его долгую жизнь не осмеливались возражать так резко. — В Библии не все следует понимать буквально, — принялся объяснять он, набравшись терпения, — одни пассажи полны символизмом и иносказаниями более, нежели другие, как, скажем, притчи или истории, рассказанные для нашего назидания в Ветхом Завете. Возьми, например, предписания служить Богу жертвоприношениями — здесь следует искать более глубокий смысл. А вот законы нравственного поведения не требуют иного толкования, кроме как буквального, более того, вредно толковать моральные наставления, данные в Библии. Ох, что бы получилось? Иносказательная нравственность? Лучше уж сказать — и вовсе ее отсутствие. Или ты решил изобрести свой собственный моральный закон, идущий в разрез со Святым Писанием? Ну так это настолько очевидное заблуждение, что и говорить о том излишне, неужели ты не понимаешь? Побойся Бога, мальчик, не посмеешь же ты утверждать, будто ты, ничтожный смертный с затуманенным грехами сознанием, прельщенный лукавым, опустившийся на самое дно человеческой скверны, именно ты понимаешь Бога как-то особенно верно и правильно, а вся католическая Церковь веками заблуждается?! Человек не может доверять себе безоговорочно, ибо наш разум слишком слаб, чтобы без помощи благодати постичь истину. Ты слишком возносишься, я устал повторять тебе: отбрось свою гордыню, открой сердце Божьим наставлениям и прояви смирение перед Его волей! Моральный закон — та линейка, которая дарована нам Господом для того, чтобы мы мерили ею все свои помышления, не то что поступки, ибо человеку требуется руководство, иначе мы все заблудимся, не зная, что верно и праведно, а что неверно и грешно. Если ты еще считаешь себя христианином, тебе должно признать свои грехи, раскаяться в своих заблуждениях и примириться таким образом с Церковью.
По мере того, как аббат входил в раж увещевания, глаза Джованни наполнялись слезами отчаяния.
— Имеющий любовь не нуждается в законе, — произнес он, срывающимся голосом.
— Да, любовь больше закона, — подхватил аббат. — Любовь превышает закон, но любовь не может противоречить закону!
— Так вы поделили, где любовь, а где нет, правильником закона? И все, что против закона — не любовь? — пробормотал Джованни задумчиво, едва слышно. — А по закону все осуждены.
— Чем же еще ты прикажешь руководиться? По-твоему, надо закон отбросить? — продолжал аббат. — Тогда каждый грешник и преступник: вор, убийца, прелюбодей, станет любовью оправдываться! Какой произвол настанет без закона! Сущий Содом!
Джованни судорожно вздохнул, от него требовали отречения, требовали признать любовь не любовью, убить в себе любовь, склонившись под властью закона, и он на мгновение допустил в душе подобную возможность, ему сделалось дурно, пришлось схватиться за решетку, чтобы не упасть, лишенный любви мир начал рушиться, Джованни в ужасе заглянул в глаза всепоглощающей смерти, всеобщего конца, на чахлом деревце рядом с ним пожухли, почернели, словно от внезапно налетевшего пламени, все листья, а бедная птичка, шуршащая в ветвях, упала на землю замертво. Джованни сморгнул слезы, прогоняя жуткое видение.
— Замысел дьявола, — он поднял глаза на своего старика-деда, уважаемого аббата отшельнической обители. — Существование без любви возможно только в аду, а вы законом изгоняете любовь из мира. Вы поставили закон выше любви. Тогда у вас, получается, и Бог под законом, — Джованни горько усмехнулся. — Ваш бог — закон! — он отступил от решетки. — Прощайте.
— Не обманывайся! — прокричал ему вслед аббат. — «Ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники Царства Божьего не наследуют!»
Джованни уже не слушал его, он постучал в дверь привратника, чтобы его выпустили, и ушел, не попросив аббатского благословения.
ГЛАВА LX
О том, как Роландо Буонтавиани защитил честь семьи
Вернувшись в Рим, Джованни сразу отправился в город Льва, папскую резиденцию. Он не торопился более, жажда деятельности покинула его, перед ним расстилалась серая равнина ожидания — он не знал, сколько придется жить ему без любимого: впереди безрадостной вереницей протянулись месяцы, возможно, годы, и, не допусти Господи, вся жизнь. Джованни просто требовалось занять себя чем-то, так почему бы не силфорским делом, хотя судьба жалоб на него в Курии давно перестала интересовать его, разобраться с ними не казалось совсем уж пустой затеей, в конце концов, ему предоставлялась возможность раз и навсегда отказаться от своей епископской власти.
Явившись в Папскую Канцелярию, Джованни совершенно для себя неожиданно наткнулся прямо на своего деятельного дядюшку Роландо Буонтавиани, и не успел опомниться от удивления, как ему пришлось изумляться еще того более, ибо дядя, увидев его, выразил несказанную радость:
— О, как хорошо, что ты приехал, милый мой племянник, — расцеловал Джованни дядюшка.
Оказалось, он уже два года как служит в Папской Курии.
— Так что все жалобы на тебя прямиком ко мне попали, — заявил дядя. — Ах, негодник, не заладилось у тебя в этой Англии. Ну да ничего, мы уж разберемся. Главное, что ты сам приехал, не послал представителя, это тебе только на пользу, кто же лучше защитит твои интересы? С их стороны, англичан этих, что? Бумага. Только бумага, которая, как известно, все стерпит, не покраснеет. А тут ты, живой человек. Ну, что вы там не поделили?
Джованни вкратце рассказал дяде свою силфорскую историю: и про амбиции аббата Бернарда, и про убийство декана Брендана, и про то, что если бы не маркграф Честерский, он бы сейчас тут с дядюшкой не разговаривал.
Дядя то и дело перебивал Джованни охами и ахами, а под конец воскликнул, воздев руки:
— Слава Создателю, что ты жив-здоров остался, дорогой ты мой племянник! Коли за то следует благодарить графа тамошнего, я со всем своим удовольствием. А с какой это радости ты крест нацепил?
Джованни объяснил.
— Ну, ничего страшного, Папа вмиг освободит тебя от обета, ты, мол, вынужден был его принять, потому что твой благодетель граф сделался крестоносцем, и ты поостерегся остаться без него на съедение этим хищникам. Что тебе еще оставалось делать? — всплеснул руками дядя.
— Это же нелюди какие-то, хуже сарацин, такого понаписали, ни за что на свете подобные гадости не придут в голову порядочному человеку. Сразу видно, что за народ! Тебе, значит, беспокоиться ровным счетом нечего. Ты у нас сторона страдательная, они ведь тебя чуть не убили? И выходит, все равно что выгнали? Вот мерзавцы! Потом еще оправдываются. А надо им отмазаться, начинают придумывать всякие небылицы! — горячился дядя, чуть не приплясывая вокруг уставшего и почти безучастного Джованни.
— То-то и оно, знаешь ли… может, даже все это и к лучшему обернется. Папа нынешний — прямо золото, не человек. Мягкий характером, что твоя пуховая подушка, браниться там или наговаривать на кого-то, такие безобразия ему совсем не по душе. Мы с тобой все дело уладим, для этого тебя только надо нашему Папе показать, и все будет так, что лучше и не бывает. Вид у тебя, дорогой мой, как по заказу. Прямо сказать, сиротский. Папа умилится, вот помяни мое слово. Только поторопиться нам надо, сеньор наш Папа хворает сильно, не ровен час преставится, выберут какого-нибудь зануду. Тут у нас, пока ты в своей Англии маялся, столько пап сменилось, просто поветрие какое-то, не успеешь к одному привыкнуть, как уже другого выбирают. Прогневили мы, видно, Господа, — сокрушенно вздохнул дядя, а потом спросил по своему всегдашнему обыкновению без всякой связи с предыдущими словами: — У тебя с англичанами этими что? Ты их наказать хочешь, или как?
