— Что больше всего меня мучает, так это, когда подумаю, что виноват-то я. И вот наступит день, и нам уже ничего не потребуется, никому, и мне тоже. И ее забудем.
Тяжело всхлипнув, он продолжал:
— Единственно меня утешает то, что господь призвал ее к себе до появления опасности, тогда мое наказание было бы хуже, хуже.
«До появления опасности. Опасности. Опасности!» Сеньор приходский священник покидает кладбище, и нет у него другой мысли, как отыскать Марию, встретить ее, поговорить с ней с отеческой сердечностью, развеселить ее и вызвать у нее улыбку, тот нежный детский смех, о котором уже давно забыли. Однако когда он пришел, Марии в приходском доме не оказалось.
Сентябрь. Возвратились студенты — и снова начались разговоры о комете, оживились увядавшие проекты Патриотической хунты по проведению Столетия, было задумано шествие исторических персонажей, чего не было в прежней программе, студенты произносили речи, декламировали стихи и волновали женские души.
Впоследствии так и не удалось установить, были ли созданы именно в этом сентябре тайные хунты, в которых кое-кто из студентов стал играть руководящую роль, как об этом стало позднее известно, — всех удивило, в условиях какой строгой тайны сумели действовать юные конспираторы; нашлись, правда, люди, утверждавшие, что такого рода сборища проводились еще ранее и что замешанные во всем этом лица уже давно были связаны с братьями Эстрада в Мойауа и с людьми из Каньонес; по сведениям других, напротив, заговор принял известные формы лишь в конце октября или начале ноября, о чем свидетельствовало то, что причастные к заговору студенты собирались вернуться к своим занятиям, а некоторые, — Ченчо Мартинес, Патрисио Ледесма, например, — ездили в Гуадалахару, уладили свои дела в университете, а затем исчезли, чтобы присоединиться к тайному движению. Все думают, что организаторами этих собраний были Паскуаль Агилера, Педро Сервантес и Димас. Гомес, а помогали нм северяне, — падре Рейесу так и не удалось их утихомирить, и именно они стали знаменитыми вожаками движения. Что верно, то верно, — никто ничего не подозревал. Никто. Даже сеньор приходский священник — больше всех потрясенный событиями.
Но покуда жителей все еще занимала комета.
Если бы кто-то мог это предвидеть!
Много дней Мария пребывала в дурном настроении, пока однажды утром не встала, кат; прежде, веселой и даже принялась играть с Педрито в войну, и вдруг Марта от нее услышала: «Как жаль, что ты еще не взрослый!» Опасаясь вызвать недовольство сестры, Марта не стала ни о чем ее спрашивать.
В другой раз Мария сказала Марте: «А тебе хотелось бы, чтобы Педрито вырос таким человеком, о которых много говорят, человеком, который прославил бы наше селение? Уже наступило время — и отсюда должны выйти люди, непохожие на марионеток с человеческим лицом». Марта тоже размышляла о судьбе Педрито, однако последнее высказывание Марии неизвестно почему ее глубоко огорчило.
Димас Гомес был одним из тех, кто держал речь на торжестве, посвященном празднованию Пятнадцатого сентября[116], и в этой речи не раз было произнесено слово «демократия». Политический начальник предпочел по придираться к этому, дабы не приумножать себе забот, и прикинулся ничего не понявшим, тем более, похоже, никто не обратил внимания на мятежный пыл студента.
Паскуаль Агилера дважды исчезал из селения под предлогом, что ему, дескать, надо съездить на ранчо.
На первый взгляд казалось совпадением, что дон Роман Капистран и группа северян вместе ездили в Гуадалахару и в Мехико на празднование Столетия и возвратились с некими господами из Монауа и Хучипилы, которые на несколько дней задержались в селении, прежде чем продолжать свой путь.
Почему-то никого не удивили частые появления людей под видом торговцев, приезжавших из Местикакана и Ночистлана, из Хальпы и Тлальтенанго якобы для покупки-продажи маиса, скота, шерсти. Некий Энрике Эстрада из Мойауа. Некий Панфило Натера.
— Когда река шумит, половодье идет.
Большего Лукас Масиас не мог выразить в своей таинственной и многозначительной манере, быть может, из-за того, что и он оказался не в силах разгадать секрет, немало его занимавший. Сколько уловок им было придумано, чтобы возобновить с Агилерой прошлогодние беседы; однако Паскуаль, видимо, или забыл обо всем, или уже потерял к этому интерес.
— А что говорит сеньор Мадеро? — Лукас выстрелил в упор. — Только не прикидывайся, ты же был в Сан-Луисе, оттуда едешь: вот видишь, я — человек, достойный доверия, и никогда не стану расспрашивать тебя, никогда ты не услышишь от меня никаких намеков, из-за которых на людей может пасть подозрение…
Однако Паскуаль лишь отшучивался в ответ на домыслы старика, хотя Лукас сдержал слово: перестал напоминать о реке, которая шумит, и свое красноречие направил в совсем иное русло, — вспоминал о студенческих проказах прошлых лет, о похищениях студентами местных девушек, об историях с поисками спрятанных сокровищ.
И никто больше не догадался, что Паскуаль совсем подавно побывал в Сан-Луисе, где виделся с Мадеро.
Дон Роман Капистран пришел проститься с сеньором приходским священником накануне своего отъезда в Мехико. Это было, если сказать точнее, второго сентября. Мария вышла принять его, поскольку дон Дионисио был занят.
— Давайте, Марикита, поедемте со мной в Мехико — недурная будет прогулка. Решайтесь. И уверяю, не раскаетесь.
Что это? Деревенская простота пли злой умысел? Дерзкое предложение дона Капистрана возмутило девушку; она вообще не поддерживала знакомство с бывшим политическим начальником; с тех пор как его отстранили от должности, он очень редко приезжал в селение; что он за человек, какова его жизнь — об этом никто ничего не знал. (Дон Роман уже перестал быть фигурой в сельском репертуаре.) Уязвленная, сбитая с толку, сконфуженная, Мария поспешила уйти; кровь клокотала из-за того, что не нашлась, как ответить на столь оскорбительное предложение: «Давайте… поедемте со мной в Мехико…» Конечно, это могло быть просто глупой шуткой. Но это еще больше ее возмущало: разве она сопливая девчонка, с которой можно так обращаться? Кто мог рассказать старику о ее горячем желании исчезнуть отсюда? Почему он осмелился на такое предложение, словно она какая-то… да еще с такой наглой развязностью? Что о ней думают в селении, если старик Капистран счел возможным так вести себя с ней? Ее уже считают за беспутную, как бедную Микаэлу?
Гнев ее разгорался все неудержимее: «Почему я не ответила этому старому дураку? Почему я позволила ему себя унизить?» И со уже обуревали планы мести — прежде всего тому, кто нанес ей такое оскорбление, а заодно всему селению, всем и каждому из окружающих ее невыносимых соседей и презираемых соседок; этим стенам, горизонту, пылающему зноем небу, всему тому, что держит ее, как в тюрьме, в этом ненавистном тупике мира.
Уехать в Мехико. Развлечься. Не раскаиваться. Слова Капистрана меняли свой смысл, обогащаясь новыми доводами и побуждениями: «Давайте вырвемся навсегда из этой дыры… Сбросьте эти черные тряпки, которые делают вас старухой… Давайте, вы же молодая девушка, зачем вы хороните себя при жизни, не зная, что такое наслаждение…»
Эти черные платья.
— Давайте.
Жизнь — между Домом покаяния и кладбищем.
На голове всегда шаль. Дева-вдова. Траурная одежда — руки закрыты чуть не до пальцев, наглухо прикрыта шея, длинные юбки покрывают высокие черные ботинки, сжимающие ногу, черные грубые чулки. Грубое длинное белье.
Кто отомстит ему за оскорбление, кто отомстит, как мужчина мужчине? У нес нет никого! Зачем рассказывать об этом дяде? Он все равно не захочет понять.
Один за другим проносятся в ее возбужденной памяти воспоминания: Габриэль, Дамиан, Хакобо, Луис Гонсага, студент из Теокальтиче… Габриэль — нет, она даже не знает, где он. Дамиан — пет: он никогда не обращал на нее внимания, и ему понадобилось совершить преступление, чтобы она обратила внимание на него. Хакобо — бедняга: за весь год от него ни одной весточки; даже мысль о том, что он приедет на каникулы, не радовала, да и весь год она не вспоминала о нем.
Студент из Теокальтиче — он ей противен… У нее решительно нет никого, кто смог бы защитить ее, отомстить за нее; ни одни мужчина ее не интересовал, и никто не интересовался ею — печальной женщиной, носящей вечный траур, несчастной, обездоленной женщиной, завистливой, непокорной.
В ее памяти один за другим стали проходить герои прочитанных ею романов, герои, встреченные на страницах газет, герои ее первых сновидений, однако в этот Парад вдруг вновь ворвалось воспоминание о нанесенной ой обиде, но удивительно, непостижимо: дон Роман Капистран предстал перед ее мысленным взором уже вовсе не отвратительным и смешным стариком, напротив, она увидела, что он привлекателен, мужествен, откровенен, обладает прекрасным здоровьем, у него здоровый цвет лица, густая борода, ясные глаза, правильный нос, благородного рисунка брови, мягкие волосы, открытая улыбка, сверкающие зубы, а седина лишь придает ему патриархальное величие; это — сильный человек, привыкший управлять людьми, легкий в движениях, с заразительным смехом, за словом в карман не лезет, красивый голос… Марии стало страшно следовать за этим образом, явившимся ее разгоряченному воображению.
