Рожь по левую сторону невысокая и уже полегла, пожалуй, ее давно пора скосить. Марч, следуя рядом, кивнул головой.
— На господских полях с неделю еще постоять может. У кузнеца, на этом песчаном взгорке самое время было бы еще на той неделе. Да ведь везде не поспеешь.
У самой дороги притулилась закопченная хибарка с навесом спереди.
— Тут, видно, кузница, а там что, кузнец живет?
— Атауги! Двое — старый и молодой. Старый уже больше не может кузнечить, так теперь молодой этим занимается.
За кузницей на песчаном холме что-то дымилось. Курт хотел знать все — все до последней мелочи.
— Там, видно, вырубку жгут?
— Нет, роща кузнеца Марциса горит.
— Как это горит? Почему же он ее выжигает?
— Не он, а Плетюг… а староста.
Барон хотел знать все. А Марч был рассказчик бойкий.
— Потому что у кузнеца в этой роще был дуб, под тем дубом камень, а на том камне он занимался ворожбой.
— Так-таки и ворожбой! А как он это делал?
— Того я не знаю, не видывал. Да говорят, что он там жжет разные травы, что ли, и никому не понятные слова шепчет, А еще он посреди двора жаб молоком поит, в овине прикармливает души предков и вырезает разные знаки на косяках. Управляющий ему уже давно грозился, пастор проклинал, да он не слушает.
Курт начал понимать. Значит, это один из идолопоклонников, чтущий языческие обряды, на которые немецкие священники так часто с негодованием обрушивались в своих книгах. Сам он на подобные вещи смотрел несколько иначе. Как верный лютеранин и студент-теолог, он с такой ересью, конечно, не мог смириться, но как ученик гуманистов и вольнодумец считал эти остатки языческой религии в своем роде даже поэтичными.
— Но ведь он никому не делал зла. Разве этот старый кузнец плохой человек?
— Нет, он не плохой, а только, говорят, очень уж упрямый — крепкий, как железо. И у старосты на него издавна зуб — с тех пор как кузнец отбил у него невесту. И вот вчера поутру Марциса и застали опять, он ворожил у своего камня — чтобы Тенису не досталась Майя, чтобы его разразило и языка лишило, а Майя чтоб досталась его Мартыню, молодому кузнецу.
— Это не та ли самая?..
— Та самая, которую барин только что у почестных ворот приласкал милостиво. Ну и вот — староста с парнями, барщинниками и каменщиками подались в Атауги, рощу Марцисову повалили и пожгли. Камень пополам — и в телегу.
— И этого — как ты его назвал? — так и не разразило и не онемел он?
— Тенис? Нет, Майя ему досталась. А тот камень Плетюгану, старосте значит, упал на ноги, и ноги, как лучинки, — пополам. Лежит сейчас в имении и орет благим матом.
Курт вспомнил эту Майю и невольно улыбнулся, не подумав, что неуместно улыбаться, когда в имении орет человек с переломанными ногами. Она действительно стоит того, чтобы ради нее в капищах приносили жертвы старым идолам, сжигали рощи и ломали ноги. В его волости еще есть такие девушки! И так много старой романтики! Хорошо, что в провожатые попал этот мальчишка, такой простодушный, что ничего не боится и ничего не таит.
Марч и впрямь спешил рассказать все по порядку.
— Майя досталась Лаукову Тенису, а Мартынь… — Он прикусил язык: разве ж барину надо знать, где теперь Мартынь, — и без того кузнеца ловят, как дикого зверя. Поэтому он кончил не так, как хотел:
— А Мартыню она не досталась… А старый кузнец теперь в имении, пьет на свадьбе и смеется над тем, как староста с переломанными ногами орет.
— Выходит, что он все же дурной человек,
— Нет, а только у них старая распря — из-за этой самой кузнецовой Дарты. И потому еще, что староста при старом бароне кузнеца скрючил.
— Скрючил? Это не тот ли самый старик, который чуть не ползком передвигается?
— С толстой дубинкой? Он самый и есть. Кузнечить он с той поры больше не может, а делает ложки, да лукошки, да севалки плетет.
И он пересказал до сих пор памятную Сосновцам историю о том, как старый Марцис хотел подковать норовистого жеребца старого барона, как тот зашиб конюха, и кузнец в гневе хватил коня молотом. За это старый барон Марциса — в каретник; господа в замке три дня пировали, а староста в каретнике три дня полосовал кузнеца, пока не перешиб ему хребет. И то еще четыре человека еле удержать могли кузнеца. Сам-то уж никуда не гож, а руки, что железо, — подкову разгибает. И колдун… Староста его все время боялся — боялся и ненавидел…
Курт слушал, нахмурив брови. Нет, пожалуй, слишком уж она мрачная — эта поместная романтика. Лучше, если бы этот мальчишка не был таким болтливым… Поэтому даже и назад возвращаться не хочется в этот угрюмый замок, хранящий воспоминания о кровавом самодурстве.
Глядя на широкий, окаймленный кустарником луговой простор, он подумал, что там, у Дюны, он везде видел сено уже в стогах, даже в запущенном Атрадзене его свозили по дворам.
— Не слишком-то вы у меня здесь усердны. В других местах я везде видел уже скошенные луга.
— Господские луга у нас тоже скошены, а до своих люди никак не доберутся. В самый сенокос кирпич возить приходится. Управляющий говорит: сам барин так приказал.
— Так и говорит?!
— Чтобы хоть начато было, покамест господин барон домой едет, говорит.
Прохвост этакий! Курт еле удержался, чтобы не сказать, что он никогда не приказывал гнать крестьян в самую страдную пору на барщину, которую можно выполнить исподволь, когда в поле уж не с чем будет поспешать. «Чтоб хотя бы начато было…» Значит, пять лет ничего не делал, а теперь гоняет крестьян — хоть что-нибудь барону показать. Ах, бестия! Недаром с первого взгляда и показался таким гнусным.
Все это он только про себя подумал. Мальчишка не должен догадываться, что барин о своем хозяйстве почти ничего не знает, так лучше можно выудить все нужное. По гладкой луговой дороге, пошатываясь, тащился словно бы уже где-то виданный человек, наполовину господского, наполовину мужицкого облика. Когда он уже прошел мимо, Курт спросил:
— Ты его знаешь?
— Как же не знать: это Ян-поляк из лиственской богадельни.
Верно! Курт оглянулся, но пешеход уже исчез в ольшанике за поворотом дороги в имение. В Голом бору цветет багульник, вечер тихий, вот и пахнет так одуряюще. Между кустиками голубики — глубокими яминами выгоревший коренник, местами и сосенки обгорели и пожухли.
— Леса у нас, видно, часто горят?
— Нет, нынешней весной только раза два и загоралось: в первый — у Глубокого озера, там смолокур Дав сам и потушил. А когда вырубка лиственского барина горела, так всю волость оповестили. День и ночь кругом канавы копали и очищали от веток. В большом лесу только пурвиет с пять, не больше, выгорело. В ельниках оно не так полыхает, как во мшарниках. Будут людям дрова подешевле.
— Ты как думаешь, не от солнца же он загорается?
— Нет, где там от солнца. Должно быть, беглые. До сих пор был один Друст — с женой и девчонкой. А теперь… теперь еще один есть… и Сусуров Клав тоже, видно…
Курт понял, что мальчишка о чем-то не договаривает, и поначалу не стал выпытывать. Но вот лиственского барина то и дело упоминает в своих рассказах, о нем надо бы узнать побольше.
— Хорошую дорогу проложил ваш лиственский барин через луга.
— Да, прицерковники теперь по ней с сеном ездят, не тужат. Раньше там сломанные дуги и оглобли так и валялись везде. А лиственский барин этого не любит. Я не так богат, говорит, чтобы из-за этих тяжелых возов с кирпичом телеги губить и лошадей загонять. Нынешней весной, пока разгружали печь, два дня канавы чистили и щебенку возили. А щебенку издалека, с Барсучьих горок, надо возить. Да что это для казенного имения, лошади там, что твои медведи!
— Да, арендаторы казенных имений богаче нас. Поэтому они и могут так много лесу покупать.
— Да — и кирпичей! Третий год уже строятся — и все конца-краю нет… Поначалу большие каменные хлева, потом богадельню, а теперь еще и школу строит. Одно за другим. А за эту дорогу, по которой наши ездят, он не берется. Вместе, говорит, давайте, тогда дело пойдет. А так что же — я буду гатить, а вы разваливать ее? Это непорядок. А нашему и горя мало — пускай мужики ломают себе шею.
— Так в конце концов, выходит, оба правы. Наши, видно, не очень-то радуются, что в сенокос по кирпичи надо ездить?
— Нисколечко. Как дожди придут, что от сена останется? И рожь тоже впору косить. А управитель говорит: «Да что же я, дорогие мои, поделаю, ежели барин приказывает? Я такой же холоп, как и вы».
— Да, управляющий должен выполнять, что ему приказано.
Негодяй! Курт крепче сжал поводья. Нет, надо обязательно осмотреть этот кирпичный завод. Интересно узнать, насколько же Холгрен обжулил его. Лес, кирпичи — а все ли это? Казалось, куда ни кинь взгляд, отовсюду высунется какая-нибудь пакость.
Эстонцы в воскресенье не работали, а лежали, забравшись под навес, задрав ноги, и болтали на своем языке, не обращая внимания на чужого барина. На досках рядом подсыхал наготовленный вчера сырец. Позавчерашний — уже под навесом в сквозных клетках. Еще ранее сготовленный — уже в печи, густо окутанный черным дымом. Закопченный обжигальщик вылез из печного устья и пошел к другой печи, еще издали браня подручного, который возился там, распаренный, с потеками пота на лице. Увидев чужого в сопровождении Марча, он, видимо, тотчас сообразил, что это молодой барин, но припасть к рукам не осмелился.
