– Враг разгромлен. Красная армия победила. Скоро мы все уедем отсюда. Домой, – закончила она коротким и зычным «Ура!»
Единый протяжный вопль потряс стены актового зала. Все, кто мог, подбросили до потолка свои шапки, кепки, шляпы и тюбетейки. Девочки поддержали общую радость пронзительным высоким визгом и тоже подбросили в воздух свои беретики.
Хаймек ничего не подбросил, поскольку у него ничего не было. Свою рваную кепку он где-то потерял в городской сутолоке. Теперь он стоял, опустив голову, и пытался представить себе тот дом, о котором говорила в своей речи пани Сара. Конечно, он, прежде всего, будет большим и просторным. С множеством окон. У каждого, кто будет жить в нем, будет своя кровать. Новые друзья… и никакого Натана. А когда он станет взрослым, он… вместе с новыми друзьями… будет строить новую страну. Потому что пани Сара сказала, что этим будут заниматься взрослые.
Хаймек сделал попытку представить новую страну.
Прежде всего, в ней должно быть вдоволь еды. Пани Сара произнесла слово «досыта». Что бы это могло означать? Сам того не замечая, Хаймек уже глотал голодную слюну. И в это мгновенье он отчетливо понял, что никуда не хочет возвращаться. Ни в какой «новый дом». Пусть он будет в пять раз… в десять раз больше этого. Он не хочет ничего. Ни новой пани Ребекки… и даже новой директрисы, взамен пани Сары…
Эти мысли были перебиты звонким голосом Эллы Сироты, объявившей, что она прочтет свои новые стихи, посвященные победам Красной армии, сражавшейся плечом к плечу с солдатами обновленной Польши. Хаймек жадно внимал зазвеневшим рифмам: «Свобода – восхода», «взрывы – прорывы», «флаги – отваги»… Стихотворение понравилось ему настолько, что он готов был немедленно выучить его наизусть. Немедленно и тут же. Он хлопал так, что стало больно ладоням – молодец, Элла Сирота! И Юзеку, который поднялся на сцену после Эллы, Хаймек аплодировал не с меньшим энтузиазмом. Давай, Юзек, покажи им!
Но Юзек его разочаровал. Он прочитал свой рассказ, в котором ни слова не было о грохоте разрывов, о боях и подвигах. Это был совсем короткий рассказ о новом доме. Дом стоял в саду и был белым, как снег. И в середине зимы в нем расцвели вишни…
Хаймек был в недоумении. Но удивился еще больше, увидев, как объявляя праздник закрытым, пани Ребекка украдкой вытерла слезы, сделав вид, что просто протирает стекла очков.
Колеса поезда крутятся, гремят на стыках сверкающих рельсов, изо всех сил стараясь обогнать паровозный дым. Время от времени воздух прорезает гудок, словно призыв боевой трубы. «Домой! Домой!» – гремит труба. «Вперед, вперед» – грохочут колеса. Дым из трубы похож на черное знамя. Хаймеку очень хочется высунуть из окна обе руки и ухватить шлейф знамени, завернуться в него, покрыться им, словно бархатным пологом. Но когда дым рассеивался, на руках не оставалось ничего, кроме жирной сажи.
Он стоял у окна. Ползли по небу серые облака. Пустынные поля наполняли сердце мальчика тихой печалью. Наступившую тишину нарушила бодрым голосом пани Ребекка:
– Эй! Герои! Почему такое уныние? Ведь мы едем домой!
Сейчас голос пани Ребекки звучит преувеличенно бодро. Но так не всегда. Иногда она забывается и молчит целыми часами. Молчит, ломает пальцы и что-то бормочет, беззвучно шевеля сухими губами. Но потом спохватывается и снова начинает излучать оптимизм и радость, и тормошить тех, кто по ее мнению впадает в уныние. Вот она собирает вокруг себя ребят и снова – в который раз, заводит разговор о новой жизни, которая ожидает их на родине. Там будет хорошо, – заверяет их она. Там будет просто превосходно…
Знаком она приглашает остальных мальчиков и девочек подойти поближе. Ее речь прерывиста и полна энергии – не то, что в Ташкенте. Фразы, похожие на те пестрые ленты, которые фокусник в цирке вытаскивает то из рукава, то из шляпы, так и сыпятся изо рта разошедшейся пани Ребекки.
– Вы – авангард освобожденной Родины…
– Вы – строители прекрасного будущего…
– Вы станете инженерами новой замечательной жизни…
Дети молча стоят вокруг бушующей энтузиазмом пани Ребекки. Они слушают ее, раскрыв рот. Еще бы! Послушать пани Ребекку, так все, самые замечательные должности, просто ждут не дождутся, пока воспитанники детдома приедут и займут их. Артисты, художники, профессора, большие начальники – это все они, они… Даже Ной, который по давней своей привычке сжимал и разжимал могучую свою руку, вытащил ее из кармана и склонил ухо к плечу, к чему-то прислушиваясь; косой глаз его глядел куда-то в непостижимую даль, по лицу блуждала странная улыбка, по которой Хаймек старался – и не мог определить, насмехается ли вечно недоверчивый силач над взмахивающей тощими руками пани Ребеккой, или вместе со всеми увлечен ее захватывающими воображение рассказами.
Он, Хаймек, уже летел в приближающееся с каждым стуком колес будущее на крыльях своего буйного воображения. В нем он видел себя инженером… выдающимся строителем. Вот строит он дом. Дом этот будет большим и белым. Но до этого еще далеко.
Если кто не разбирается в строительстве домов, сообщаем: главное в доме – это фундамент. Он должен быть прочным, надежным и крепким. Без этого никакого дома построить нельзя. И Хаймек знает это, как никто другой. Затем возводятся стены – и уж они-то должны быть абсолютно прямыми. Потом дело доходит до окон. Чем больше окон, тем лучше, тем больше света, тем радостнее будет жить в таком доме будущим жильцам. А может быть ему, Хаймеку, придется пойти в армию. Стать офицером. Разумеется, он пойдет в кавалерию.
В кавалерию… и у него будет белый конь. Белый… а может быть гнедой… такой… в серых яблоках. Как у того безногого старика, когда тот был молодым.
А вот кем Хаймек не будет точно, он тоже знает. Он не будет пограничником. И вовсе не потому, что пани Ребекка в своих речах забывала такую возможность. Она не забывала, Но сердце Хаймека каждый раз подсказывало ему – это не для него. Потому что в его представлении пограничник – это пан Тадеуш. Лесник. А коли так – Хаймеку это не подходит.
В Здруе, где каждый год в конце лета Хаймек вместе с бабушкой проводил время, и жил этот самый пан Тадеуш. Лесник. Одет он был, как принц из книжки с красочными картинками – коричневые, кожаные, до самых колен сапоги, блестящая кожаная куртка с множеством пряжек, крючков, замысловатых застежек и таинственных ремешков, и, конечно, двустволка, небрежно, прикладом кверху, заброшенная за плечи – таков он был во всей своей красе и таинственной славе, наводившей на маленького Хаймека странный ужас, сравнимый разве что с восхищением и завистью. Разве разрешит пан Тадеуш – хоть когда-нибудь, стать таким же, как он? Нет, никогда.
Если разразится война, говорила Хаймеку бабушка, такие люди, как пан Тадеуш станут на защиту стариков и детей. Она лично доверяет ему больше, чем жолнежам, протыкающим на лесном полигоне своими штыками соломенные чучела. Пан Тадеуш был, похоже, полностью с бабушкой согласен – Хаймек собственными ушами слышал, как лесник говорил:
– Ну что могут сделать с немцами эти малолетки?
Бабушка кивала и всовывала в руку лесника два злотых.
Но бабушка умерла… а ее доллары забрали немцы.
И пан Тадеуш со своей двустволкой никого не защитил.
Когда-то, давно, Хаймек сказал бабушке, что ему кажется: пан Тадеуш – плохой человек. И не просто плохой, а хуже всех на свете. Бабушка не высмеяла мальчика, а сказала задумчиво:
– Это не он. Это Чемберлен. И вообще – не уходи далеко от дома. Что я скажу твоей матери, если начнется война, а я не буду знать, где ты носишься?
Все это вспомнил сейчас Хаймек, глядя на тонкогубое лицо пани Ребекки. Ее рот открывался и закрывался, но до мальчика не долетало ни звука. Перед его глазами снова было далекое прошлое. Прошлое приобрело форму сапога. Это был сапог пана Тадеуша. Но сначала над песчаным замком, который строил мальчик, нависла тень от сапога. Нависла над самим замком, над крепостной стеной, его окружавшей, над глубоким рвом… Заметались в тревоги часовые на угловых башнях – тревога, тревога! Наверное, их сигналы были слышны даже в подземелье замка, откуда по выкопанным мальчиком подземным скрытым переходам можно было тайно напасть на врага.
Тяжелый сапог лесника, опустившись, превратил и сам замок и его тщательно возведенные укрепления в мертвую груду песка.
– Чемберлен, – прошептал мальчик, не замечая текущих по щекам слез. Все погибло в считанные секунды, не оставив ни песчинки на глянцевой поверхности прочного охотничьего сапога, не ведавшего ни сомнения, ни пощады.
Горячая волна ненависти захлестнула мальчика. Им овладело одно-единственное желание – не оставить безнаказанным это злодеяние. Чего бы это ему ни стоило.
И тогда он сделал единственное, что было ему доступно. Обхватив тонкими руками глянцевитую кожу сапога чуть выше лодыжки, он вцепился в нее зубами и намертво сжал челюсти. И сжимал так все сильнее и сильнее, пока не прокусил.
