Хаймек, слушавший все от начала до конца, отметил, что обширная лысина пана Актора была мокрой от пота. Как всегда, он был поражен его напором и творческой силой. Сейчас же, после большого перерыва, он был просто потрясен.
К сожалению, не была потрясена Элла Сирота. Она продолжала безмолвно стоять на сцене, опустив голову так, что ее густые каштановые волосы совсем закрыли ей лицо. Со своего места Хаймек видел, как она ломает пальцы. Сквозь стекло он едва мог расслышать, как девочка пробормотала:
– Я… прошу пана… я не могу… так кричать…
Пораженный пан Актор подскочил на месте, и его соломенные брови подпрыгнули вместе с ним. Ухватив Эллу правой рукой за подбородок, он сказал ей голосом заклинателя:
– Подумай… подумай, паненка! Раз ты оказалась в доме для сирот… значит, ты можешь себе представить – каково это – потерять папу и маму? Так пусть же это понимание воплотится в силу искусства. Ты понимаешь, о чем я?
Элла Сирота кивнула. Она понимала.
– Ну, вот и хорошо! Вот и отлично! Прекрасно, – вскричал пан Актор, и руки его взлетели вверх, как птицы. Хотя, что именно имел в виду руководитель драмкружка своими «хорошо» и «прекрасно», Хаймек, слушавший все это с раскрытым ртом, так и не понял.
Словно уловив его сомнения, пан Актор загромыхал далее:
– И вот ты потеряла их… папу и маму. Но ты… клянусь жизнью… ты хочешь их найти. Хочешь, черт побери, или нет?
Девочка снова молчала.
– Хочешь! А если хочешь… если хочешь отыскать их в темном и глухом лесу, ты должна кричать, – сам пан Актор уже кричал так, словно это он уже столько лет был круглым сиротой в темном и глухом лесу. – Ты должна кричать…
В голосе пана Актора вдруг пропала уверенность. Элла Сирота молча вытерла слезы ладонью.
– Или ты… будешь кричать, как того требует правда искусства, – обреченно сказал он, – или… я вынужден буду… передать эту прекрасную роль другой девочке.
«Бедная Элла», – подумал прильнувший к стеклу Хаймек. Ему было очень жаль онемевшую девочку на сцене. Он знал – она так хотела получить эту роль. Эту… или любую другую в спектакле «Времена года». Об этой постановке в детдомовском драмкружке говорили давно. Еще до того, как Хаймек попал в больницу. А когда говорили, то здесь же неизменно называли имя Эллы. Отмечая все ее достоинства. Ее мелодичный чистый голос. Ее прилежание в учебе. Ее всегдашнюю готовность помочь всем и каждому. Сама пани Сара, не щедрая на похвалы, назвала как-то Эллу Сироту «символом честности и прилежания». Вот так – не больше и не меньше. Именно из-за своих качеств Элла была в свое время выбрана в «хлебный комитет», где каждое утро на низеньких старинных весах взвешивала бесконечные порции по сто пятьдесят грамм, полагавшихся каждому воспитаннику детдома утром, днем и вечером. Кроме всех этих несомненных достоинств Элла писала еще стихи для каждой стенгазеты… Да что говорить – что бы ей ни поручали, Элла Сирота выполняла точно, в срок и самым наилучшим образом и – что не маловажно, никогда не споря и не жалуясь.
И вот – на тебе!
Через оконное стекло Хаймек видел, насколько поведение Эллы разочаровало руководителя драмкружка. А всего-то, по правде сказать, и требовал он от Эллы, чтобы она крикнула в глубину леса:
– О-го-го! Где мои родители? И все.
А она стоит и молчит. И что теперь будет?
А будет то, что пан Актор теперь отберет у бедной Эллы такую выигрышную роль и несчастная сирота не найдет ни мамы, ни папы, несмотря на помощь всех двенадцати месяцев. Ибо осенью ей помешают ураганы, ветры и дожди. Зима покроет все вокруг ледяной коркой. Готовые помочь ей весенние месяцы вряд ли смогут придти ей на помощь. А что же станется с добрыми месяцами лета – они-то уж точно могли бы указать ей место, где мама и папа готовы были раскрыть ей свои объятья. Если, разумеется, таким местом не был Буковый лес, иначе говоря, Бухенвальд.
– Да, – философски думает тем временем Хаймек. – Наша Элла – круглая отличница, спорить не приходится. Но соображает она, похоже, туговато. Если бы каким-либо образом на ее месте оказался он, Хаймек, уж он так крикнул бы эту злосчастную фразу: «Где мои родители?» что пан Актор просто рухнул бы на сцену.
Жаль, что у Эллы так получилось.
Жаль еще и потому, что пан Актор придавал постановке этой пьесы совершенно исключительное значение. Это была не какая-нибудь проходная и легковесная однодневка… это была классика! Премьера пьесы предполагалась, само собой, в актовом зале детского дома, после чего планировалось показать этот замечательный спектакль почетным и важным гостям из республиканского комитета Наробраза с приглашением представителей ЗПП – Объединения польских патриотов; более того, с помощью официальных властей планировалось выступление перед польскими солдатами дивизии Костюшко, отправляющимися на фронт…
И еще, и еще, и еще…
Вот каких возможностей лишалась замолчавшая так некстати девочка по имени Элла. Душа Хаймека рвалась помочь ей, но как?
Хаймек изо всех сил прижался к стеклу носом. Неужели Элла ну совсем ничего не видит вокруг себя!
И в это мгновение их взгляды встретились. Увидев смешное приплюснутое лицо мальчика, Элла тут же узнала его. И всплеснула руками. Ведь это же Хаймек! Наш Хаймек! Смотрите все – вон он. Он вернулся из больницы!
И Элла раздвинула свои полные ярко-красные губы в застенчивой улыбке. Ну, как же… Хаймек вернулся! Он поправился!
Похоже, что на этот раз она выкрикнула это именно так, как хотел от нее пан Актор. Хаймек еще сильнее вдавил нос в стекло. Молодец, Элла! Ты просто молодец. Не нужно ничего бояться.
Он подумал, что нужно побежать в актовый зал и сказать это самой Элле.
Он спрыгнул на землю.
Но когда он добрался, наконец, до сцены, Эллы Сироты там уже не было. Вместо нее там стояла другая девочка и кричала таким голосом, что от него волосы становились дыбом.
– Где моя мама? Где мой отец, – истошно кричала она поразительно громким голосом. Брови пана Актора удовлетворенно двигались вверх и вниз. Он поаплодировал новой актрисе, широко разводя руки. Спектакль был спасен.
– Браво, паненка, браво.
И Хаймек понял, что Элла Сирота потеряла свою роль.
С тяжелым сердцем шел Хаймек из актового зала в свою комнату. Сначала он вместе с последними лучами солнца заглянул вовнутрь через окно. В комнате никого не было. Застеленные кровати тихо погружались в вечернюю сумрачную пелену. «Хорошо, – подумал Хаймек, – хорошо, что никого нет». По крайней мере, он без ненужных свидетелей доберется до своей тумбочки. И тут же он понял, что просто сгорает от нетерпения. Он толкнул окно и пролез внутрь. Тумбочка была закрыта на замок, а в отверстие для ключа Хаймек всегда вставлял щепку. Интересно, на месте ли она?
Щепка была на месте.
Это его приятно обрадовало. Он погладил замок и аккуратно вытащил щепку. Если Алекс забрал его марки, он… он убьет его. Убьет… а потом убежит в больницу. Ляжет на каталку для мертвых, и ему будет совершенно безразлично, отвезет ли его… тот человек… туда, куда он каждый день отвозит покойников. Клик-клик, клик-клик…
Но… альбом был на месте. Как и полгода назад он лежал на школьном ранце. Хаймек со страхом взял альбом двумя руками. Раскрыл его не сразу, а для начала понюхал спереди и сзади. Потом, набравшись смелости, раскрыл. Апельсины на южноафриканском дереве улыбнулись ему красными щеками, как старые добрые друзья. Он провел по ним кончиками пальцев, здороваясь, а потом, с замирающим сердцем, поспешил дальше.
Радуя пестротой, замелькали у него перед глазами знакомые страны. А вот и Германия с ее Гитлерами. Все они смотрят в одну сторону. А вот еще одна марка, редкая. На ней все тот же Гитлер, только не в профиль, а в три четверти, зеленоватый. Мрачно, исподлобья смотрит фюрер на Хаймека, похоже, что этот еврейский мальчик ему не нравится. Что и понятно – Хаймек оборвал ему щеку и покалечил подбородок. Но не выбросил же, хотя и мог! Хаймек и сам уже не помнит, почему именно эту испорченную марку он решил сохранить.
А вот марки Испании. Много их. Но обнаженной девушки, раскинувшейся на подушках, среди них не было. Ее место пустовало. И только хвостик от наклейки свидетельствовал о том, что она существовала. Ему почудилось вдруг, что он ощущает запах медсестры Эвы.
И тогда он захлопнул альбом.
Мира ни разу не навестила его в больнице. В одно из своих редких посещений Хаймеку рассказал об этом Юрек. Рассказал о том, что Натан запретил ей это. Теперь у него забрали и обнаженную испанку.
Плевать. Она ему больше не нужна. Никто ему больше не нужен.
Он снова взглянул на обрывок наклейки. У испанки было розовое, словно светящееся тело и черная грива волос, ниспадавшая с мягкого серого дивана.
Хаймек почувствовал, как его охватывает дрожь. Мира, сестра Эва, испанка… Ногтем большого пальца начал он отколупывать остатки клея. Засохший клей был твердым и колол ему пальцы. Он надавил сильнее… и порвал всю страницу. На том месте, где он давил особенно сильно, появилась капелька крови. Он слизнул ее. Перевернул страницу. Марки на другой стороне не пострадали. Даже Гитлеры. Челка продолжала падать фюреру на левый глаз. И только у портрета в три четверти словно распухла челюсть.
