3
В актовом зале, находившемся через стенку, продолжались, между тем, репетиции. Теперь там пел хор. Прислушавшись, Хаймек различил голос Миры. Вот что он должен сделать – он должен, не откладывая, пойти туда. Тем более что перед тем, как попасть в больницу, Хаймек и сам пел в хоре…
И он отправился в актовый зал.
Подойдя к сцене, он хотел уже было ступить на первую ступеньку, но дирижер взглядом остановил его. Рука дирижера двигалась, то убыстряя, то замедляя темп. Хор послушно и стройно следовал за ним. И вдруг смолк. Опустив свои длинные руки, дирижер резко обернулся к мальчику, в недоумении остановившемуся на нижней ступеньке.
– Какого черта ты лезешь на сцену во время репетиции?
– Я тоже хочу петь, – сказал ошеломленный таким приемом мальчик.
– Ты хочешь… Ты, что, знаешь эти песни… те, что мы исполняем?
– Знаю. Перед больницей… я пел их, вместе со всеми.
– Вспомнил! Когда это было… Ведь после этого ты болел… долго болел, правда?
– Правда, – сказал Хаймек.
– Вот видишь, – сказал дирижер голосом судьи, выносящего приговор. И Хаймек вдруг подумал, что этот высокий и всегда уверенный в себе человек должно быть очень болен – белки его глаз и все лицо было цвета мочи. Совершенно желтые.
А дирижер нанес тем временем последний удар:
– Ты отстал, очень. Мы разучиваем сейчас новый национальный гимн. Судя по тому, с каким нетерпением перешептывался хор, всем не терпелось поскорее продолжить репетицию. И Хаймек позавидовал им. Позавидовал тому, что они, вот так, собирались разучивать и исполнять все новые и новые песни, в то время как он лежал в больнице и терпел соседей, за которыми затем ранним утром приезжал рано или поздно человек с каталкой, издававшей свои леденящие душу «клик-клик».
Человек, которого любила сестра Эва.
– Сестра Эва… тоже учила со мной новые песни, – вырвалось у Хаймека к собственному его немалому изумлению и прежде, чем дирижер успел опустить поднятую бровь, выщипанную и подбритую так, что она превратилась в тонкую ниточку, Хаймек, не дав ему поднять второй руки, перехватил ту, в которой была зажата дирижерская палочка – символ его власти, и затянул звонким, но дребезжащим от понятного в такую минуту волнения голосом:
Эх, на мою-д на мо-гил-ку-у,
Уж никто-д не при-и-дет…
Наверное, решив запеть, он для храбрости закрыл глаза, потому что, открыв их, увидел придвинувшееся к нему почти вплотную и нависшее над ним лицо дирижера. Чисто выбритая нижняя губа маэстро дернулась раз и другой, а потом, брезгливо скривившись, выплюнула на мальчика одну-единственную фразу:
– Э-э… Мы здесь таких песен… не поем.
И он уже было собрался повернуться к Хаймеку спиной. Но мальчик, вряд ли уже понимая, что нужно делать, изо всех сил крикнул прямо в дирижерскую спину:
– А я… я и вот еще … я могу…
И, не переводя дыхания, закричал, как закричал бы, окажись он совсем один в глухом и темном лесу:
– Где? Где моя… ма… ма-а-а?..
Смех плеснул и стих, подчиняясь взмывшему и опустившемуся пальцу руководителя хора. Жесткий голос отрезал:
– А ты… не паясничай. Здесь не цирк.
Хаймек и не думал паясничать. Но длинного и тонкого пальца он испугался. Еще с давнего времени он знал, что дирижер очень гордится своими пальцами профессионального пианиста, такими гибкими, словно были они не из плоти, а из какого-то специального материала. Он все время массировал их, растирал, гладил и гнул, словно готовился показать какой-то фантастический фокус. Движение одного из этих пальцев перечеркнуло все надежды Хаймека – если у него эти надежды до сих пор и были. Он молча повернулся и пошел к выходу, волоча ноги и ощущая стену одиночества, окружавшую его сердце. Выйдя, он без сил привалился к стене, через которую донесся до него слаженный голос хора:
Ну, кто же здесь храбрее –
Всадник или конь?
Когда, не зная страха,
Мчатся сквозь огонь.
Песня звучала весело и легко. Чувствовалось, что хор спелся, ритмичные слова хорошо передавали движение, порыв, цокот копыт мчащегося в атаку скакуна. Хаймеку до смерти захотелось тоже вместе со всеми петь эту песню, захотелось вернуться в репетиционный зал, где мальчики и девочки, не сводя глаз, следили за пальцем дирижера. Но страх и стыд остановили его порыв. Он напряг плечи… потом опустил их, словно под тяжестью неподъемного груза и, повесив голову, заплетающимся шагом побрел прочь.
Часть четвертая
Дорогой Самсона
В День победы неприкаянно толкался Хаймек среди ликующих толп, заполнивших улицы и площади города. Повсюду радовались люди, но в сердце мальчика не было ни радости, ни печали. Но зато и того и другого мог он вдоволь наглядеться вокруг. Но разве он не хотел бы присоединиться к ним? Еще как хотел бы… если бы хоть кто-нибудь сказал ему, чему он должен радоваться. Чему именно? Если бы кто-то сказал ему, к примеру, что с завтрашнего дня на ужин станут давать удвоенную порцию хлеба. Или что в той бурде, которую в детдоме без всяких оснований называли супом, можно будет выловить немного больше лапши. А может быть теперь ему будет легче попасть в хор? Да, да… это вполне могло случиться… в такой день дирижер, конечно же, не сможет ему отказать.
Хаймек остановился на углу улицы. Рядом с ним два узбека с медалями на халатах ударяли друг друга по спине, что-то крича. Хаймек понял, что: «Мы победили! Победили! Война окончилась!» Он понял это, потому что те же самые слова на всех возможных языках и наречиях повторяли в этот день во всем мире.
МЫ ПОБЕДИЛИ!!!
У узбеков были густые влажные усы, и они все время западали им в рот, а сами они были очень похожи на двух медведей с книжной обложки.
Хаймеку внезапно стало весело и он, легко перебирая ногами, ввинтился в толпу и побежал по улице вдоль арыка. Из чайханы, шатаясь и крича во всю силу легких вываливался народ. Некоторые теряли устойчивость, и их принимала в свои объятья широкая канава. Один из таких неосторожных – в хорошем костюме и сапогах с широкими голенищами, с мучительным стоном извергал из себя праздничный ужин. Тем не менее и он, между мучительными приступами рвоты успел выкрикнуть замысловатую фразу, которая заканчивалась все тем же: «Мы их разбили! Фрицев! Мы победили!»
Какой-то человек, присев на корточки на самом краю арыка, покачиваясь, вспоминал сына Сережу, штурмовавшего Берлин. Хаймек глазами поискал этого Сережу, убежденный, что он где-то рядом. Но, похоже, что он ошибался.
Подойдя вплотную к этому человеку, уже доставшему какое-то письмо и размахивавшему им в воздухе, повторяя: «В Берлине… Ну, вот, сукин сын… куда забрался», Хаймек вежливо тронул его за плечо:
– Дядя… а, дядя…
Человек поднял на мальчика слепые глаза:
– А? Ты кто? А?
– Я Хаймек. А Гитлера… когда привезут?
Мутные глаза человека смотрели строго.
– Гитлера? На кой он тебе?
Хаймек начал путано объяснять:
– Там, в больнице… один старик, ему отрезали ноги, а потом он умер… так он сказал, что когда война кончится, Гитлера надо привязать на Красной площади… и фитили с порохом… из Польши… и Англии…
Человек помотал головой: – Фитили, говоришь? Хо… хорошо придумано. Только вот… беда. Гитлера-то нет, парень. Вот так.
Хаймека бросило в жар:
– Нет? Как нет?
– А вот так. Просто. Не нашли его, суку.
– Надо искать, – твердо сказал Хаймек.
– Надо, – согласился человек и спрятал листок, который держал в руке. – Обязательно надо. Только вот что я тебе скажу. Очень я сомневаюсь, парень. Схоронился гад, наверное, на самом краю земли.
– И на краю надо его найти, – Хаймек поколебался, но все-таки доверил свою тайну человеку, чьего сына звали Сережа. – Я обещал ему… этому старику без ног.
– Многие обещали, – неопределенно сообщил человек.
– А я обещал и сделаю. Вот только вырасту немного. Накоплю денег, куплю ружье… и найду его.
– А узнаешь?
– Узнаю… запросто. У него маленькие усики и челка… она падает у него вот сюда… на левый глаз…
– Молодец, – похвалил его человек. – Вот только челка на левый глаз – не у него одного.
– У него еще на рукаве повязка. Со свастикой.
– Он давно уже снял ее. А ты как полагаешь?
Хаймек полагал иначе:
– Евреям запрещали снимать желтую звезду. Значит, и ему нельзя.
Человеку у арыка надоела эта игра. И мальчишка ему надоел. Он махнул рукой:
– Ну, ладно. Иди, расти, и лови Гитлера. Ищи ветра в поле…
Этим же вечером пани Сара собрала всех обитателей детдома в актовом зале. Стоя у стола, накрытого зеленой скатертью, она говорила короткими рублеными фразами, притоптывая после каждой своей толстой ногой:
– Враг разгромлен. Красная армия победила. Скоро мы все уедем отсюда. Домой, – закончила она коротким и зычным «Ура!»
Единый протяжный вопль потряс стены актового зала. Все, кто мог, подбросили до потолка свои шапки, кепки, шляпы и тюбетейки. Девочки поддержали общую радость пронзительным высоким визгом и тоже подбросили в воздух свои беретики.
