Цветь сорок четвертая
«Сеня, родной мой! Утешил ты меня письмом, кое купцы доставили мне в бывшую турецкую крепость Азов. И воспрял я духом, твой дед Охрим. Но ты много пишешь вздора, баек о мелочах. Где же твой высокий, насмешливый ум? Какое мне дело, что на Яике говорят почти все — КАЗАЧЬЯ земля, а не КАЗАЦКАЯ... Хай будет так. Неинтересна мне грызня промеж Телегиным и Суедовым. Ты случайно увидел ночью, как Фарида и Телегин подожгли лабазы и харчевню Суедова. Помалкивай об этом, не вмешивайся в суету. Ты пишешь, что Меркульев простил меня, что мне можно возвернуться на Яик. Ох, и глуп ты, Сенька! Атаман, мабуть, и не имеет ко мне зла. Но Дарья его убьет меня в первый же день. Ты спрашиваешь меня: есть ли в самом деле на Яике утайная казна? Где она, мол, схоронена? На такие вопросы я не отвечу в письме даже на древлегреческом языке. Ты сам уже писарь, казначей. Входи в доверие не торопко. И не моги думать о возвращении в Москву. Мы там с Остапом Сорокой после твоего отъезда обшарпали князя Голицына. Прости, но денег для закупки оружия нам не хватило. Пришлось похитить голицынский сундук с дукатами. А окромя тебя ведь никто не ведал, где была княжеская скрыня. В Москве тебя, Сеня, сразу вздернут на дыбу, казнят. Меркульев же тебя не выдаст. Однако ты им особо не восторгайся. Атаман сей на Яике самый гнусный человек. Он загубил, продал Московии нашу волю, казацкую республикию. Меркульев обещал людям рай, где миром правит свободный базар. А где этот рай? Жиреют домовитые казаки. А у Емельяна Рябого жена и детишки зимой в землянке смертно замерзли. Богудай печку венецианскую в хоромах изладил. А у бедного Гришки Злыдня изба по-черному топилась, вся семья угорела, в одной яме без гробов схоронена. У Нюрки Коровиной крыша серебром покрыта. А Стешка Монахова всю жизнь хлебает тюрю без соли. И потрясла меня весть твоя о том, что Егорий-пушкарь помер одиноко в своей избе с голоду. Когда-то за свою пушку о двенадцати стволах старик получил алтын и глум. И друг мой — великий Авраамий Палицын — схоронен монахами на нищем кладбище. Пожалуй, не сохранится его могила для потомков. Как же мы неблагодарны к великим людям! Мы не умеем ценить и беречь человека! И спаивают Соломон с Меркульевым казаков. Через хмель грабят. Надобно казнить сих злодеев!
Сеня, следи там за кузнецом Кузьмой. Как токмо он наймет покручников, сдери с него две бочки вина от моего имени. Мы с ним бились об заклад. Твое намерение жениться на племяннице Соломона — Циле не одобряю. И вообще я впервые слышу о Циле. Откуда она взялась? А вот ухаживания шутливые за Дуней Меркульевой обороти всурьез. Юница красноглядна, пресветла душой. Женись на ней!
Я, Сеня, атаманом-проводником был с обозами пороха, свинца и хлеба для казаков, которые взяли Азов. Так вот и попал в сию славную крепость. Здесь мои старые товарищи с Дона: писарем — Федор Порошин, атаманом —Мишка Татаринов. У Порошина блистательный слог. Мы все просим его взяться за летопись Азовского сидения. Султан турецкий грозится большой войной, собирает несметное войско. Бой будет кровопролитным и страшным, бо казаки не собираются оставлять замок. Будь весел и здрав, Сеня. Обнимает в мыслях тебя твой дед Охрим».
Писарь казачьего Яика несколько раз перечитал послание деда Охрима, но от волнения не мог ничего понять и запомнить. Письмо Сеньке передал Соломон в шинке. Меркульев был рядом. Атаман даже не поинтересовался, от кого пришло письмо. Значит, уже прочитал. Меркульев сказал как бы между прочим:
— Дьяк Разбойного приказа Артамонов на днях прибудет с караваном купца Гурьева. И кого ищет дьяк?
Неуж тех, кто ограбил Шереметьева? Гром и молния в простоквашу!
Из шинка Сенька вышел вместе с атаманом. Меркульев посмотрел, как строится новый лабаз Суедова, начал рассуждать:
— По каким приметам дьяк искал в Москве молодого разбойника? Кажись, по белой полоске от раны на мизинце левой руки. Ась?
— Я отрублю себе палец, Игнат Иванович!
— Всякое бывает. Скажем, рубил человек курице голову. А отсек случайно палец. Ты, вижу, оголодал на холостяцкой жизни, Сеня. Иди к моей Дарье, возьми петуха нашего на суп. А мне к Телегину потребно...
Во дворе атамана Сенька встретился с Дуней.
— Преклоняю колено перед тобой, Евдокия Игнатьевна.
— Здравствуйте, Семен Панкратович.
— Душа моя горит огнем. Не можно жить.
— И на что же ты решился диалектически?
— Я отрублю себе палец, как и ранее говорил. Я обмою кровью клятву на верность и любовь.
На крыльцо вышла Дарья, зевнула, подбоченилась. — Кланяюсь, Дарья Тимофеевна! — растянул губы в улыбке лукавый гость.
— Что потребно, Сеня? — добродушно спросила Дарья.
— Игнат Иванович просил одарить меня курицей. Я изголодался, сварю лапшу.
Дуня захохотала и убежала в избу. Дарья выбрала в курятнике петуха потощее, связала ему лапки бечевой, подала с легким поклоном:
— Вари суп на здоровьице.
Сенька мучился дома до полудня. Он жил в хоромах Матвея Москвина. Но в одиночестве покои захламил. Боялся Сенька боли, не решался отрубить себе палец. Да и петуха он не мог зарезать!
— Неужели я не казак? — выступили у него слезы, когда он снова вышел во двор.
Мученик сунул голову птицы на чурбак, взмахнул топором, ударил. Петух вжал куда-то голову в шею. Топор отрубил ему только клюв. Куриный царек заорал, заблажил, чуть было не вырвался.
— Позор-то какой! — вспотел Сенька. — Как же его убить? Господи! Он видит рубило! Он успевает перед ударом втягивать башку. Ему потребно завязать глаза.
Сенька снял с шеи голубой шелковый платок, перевязал петуху голову, чтобы птица ничего не видела. И снова сунул жертву на чурбак. После судорожного взмаха колуном голова у кукареки отлетела мгновенно. Но петух и без головы встрепенулся, вырвался из рук, замахал крыльями и полетел. Кровь хлестала из укороченной шеи птицы, обрызгивая двор, поленницу. Петух поднялся выше бани, пролетел сажени три-четыре и упал на крышу сарая. От страха и переживаний у Сеньки подкосились ноги. Он сел на землю рядом с чурбаком и долго смотрел на свой окровавленный платок, на отрубленную голову петуха.
— Как же он взлетел без головы? Неуж и без головы можно взлететь?
Спокойствие нахлынуло сразу, при мысли о приезде в Яицкий городок дьяка Артамонова. Сенька подставил мизинец под топор, легонько тюкнул... И почти не ощутил боли, которой так боялся. Палец лежал отрубленный рядом с головой петуха. И косила глазом насмешливо мертвая голова птицы. И без головы можно взлететь!
— Дарья! Гром и молния в простоквашу!
— Чо?
— Телегин не поджигал Суедова!
— Сенька же его видел той ночью с Фаридой...
— Видел Сенька, да не то. Фарида подпаливала харчевню и лабазы. А Богудай шел мимо от кумы. Пытался он удержать от преступа Фариду. Хотел огонь затоптать. Но поздно было, заполыхал пожар. Ты, Дарья, однако, помалкивай обо всем, Этого никто не должон знать. Не будем вмешиваться. Богудай просил меня молчать.
— Сурьезная баба — Фарида. Ты бы к ней присмотрелся, Игнат.
— Я верю татарке. У нее заслуги, Дарья, перед Яиком.
— А я сумлеваюсь. Спалила же она Суедова и молчит. Не покаялась даже перед тобой.
— То понятное дело, Дарья, война промеж торгашей за выручку, за богатство.
— А мне, Игнат, мнится, что золотое блюдо с дерева пыток она похитила.
— Бог с тобой, Дарья. Зоида же призналась перед смертью. Лежит драгоценная блюда в глубокой ятове. Мабуть, катится по дну реки к морю. И никто боле не увидит сокровище!
— Зоида оговорила себя, чтобы пыткой не мучили. Не скармливала она сынка Аксиньи борову. Не крала она с дувана золотое блюдо.
— Хучь с ума сходи. Задала ты мне загадку, Дарья. Не буду поспешать, однако. Другие заботы на сердце. Дьяк Артамонов грядет. И Дуньку потребно взамуж выдать. Засиделась в девках.
— Я сама, Игнат, ночами не сплю. За кого же мы ее отдадим? За Сеньку? Или за Ермошку?
— Слухай меня, Дарья. За Ермолая мы Дуню выдадим. Он казак стоятельный. А крылья ладит по молодости, по глупости. Женится вот и остепенится. Не до крыльев будет.
— Ты ж бачил, что Ермошка — мошенник. Даже царю продал клок волос от нашего кобеля.
— Ермолай спас от медведя жизню царскую! И за то награжден золотой чепью!
— Нетути у него давно той цепи. Заложил он ее Соломону за шелк для своих дурацких махал. Не отдам я Дуню за Ермошку-шалопая. Он свою полонянку Глашку прокормить не могет. Девка в отрепьях ходит.
— Ты ж раньше за Ермошку ратовала.
— Была промашка. Да ить покраше жених явился. Семен Панкратович мне боле теперь по душе. И доказал он свою верность и любовь Дуняше: палец отрубил в клятве любовной. Пресвятая мать-богородица, помоги ему!
— Гром и молния в простоквашу!
— Хучь тыщу молний!
— Погоди, не суетись, Дарья. Мизинец Сенька отрубил по другой причине.
— И слухать не стану твои оговоры!
