— Ты ж раньше за Ермошку ратовала.
— Была промашка. Да ить покраше жених явился. Семен Панкратович мне боле теперь по душе. И доказал он свою верность и любовь Дуняше: палец отрубил в клятве любовной. Пресвятая мать-богородица, помоги ему!
— Гром и молния в простоквашу!
— Хучь тыщу молний!
— Погоди, не суетись, Дарья. Мизинец Сенька отрубил по другой причине.
— И слухать не стану твои оговоры!
Дуня лежала на полатях, слушала шепот отца и матери, улыбалась. Ермошку она любила. Но и Семен Панкратович ей нравился. Только вот что-то часто он крутится возле племянницы Соломона — черноглазой Цили. Хорошо ли быть женой? Сестру вспомнила. Олеська бегала днем по станице, черный синяк под глазом с гордостью бабам выказывала. Мол, бьет муж — значит любит!
Перед Артамоновым стояли три трудности: выкрасть тайно или уничтожить царскую грамоту на казачью волю, внедрить на Яике надежного дозорщика и узнать, где сказочная войсковая казна. Дьяк не торопился. Жил третью неделю у отца Лаврентия, изредка гостевал на ужинах у Меркульева, ходил по городку, прислушивался и присматривался. С казаками старыми выпивал, чарку с ними поднимал за здоровье бабушки Гугенихи. Но принимали дьяка настороженно. Кузьма не пустил гостя в кузню. Нечай чуть не зарубил Артамонова вечером. Поход на Хиву замышлял Нечай, боялся, что дьяк проведал о его замысле. Радостно встречал Артамонова, пожалуй, только один-единственный протопоп.
Отец Лаврентий давно выводил утайно буковками летопись казачьего Яика. Записи были весьма интересными. Артамонов переписал несколько листов. Все походы, имена есаулов, события и даже выходы на багрения. И только на двенадцатый день дьяк Разбойного приказа зашел в казенную избу к писарю. Сенька слегка побледнел, засуетился.
— Мне указано по велению государя схватить тебя, заковать в колодки и отправить под стражей в Москву! — начал врать многоопытный дьяк.
— Но с Яика выдачи нет! И в царской грамоте сие закреплено. Меня может судить токмо казачий круг! — выпрямился Сенька.
— Не думаю, что круг тебя загородит, ты здесь чужак. Тебя не очень любят, ты пыжлив. Казаки выдадут тебя для казни.
— За какие грехи меня потребно казнить?
— Ты зазря пальчик отрубил, — усмехнулся Артамонов. — Я нашел в Китай-городе немца, у которого ты купил пачку бумаги. Дорогая она. Ты один ее и покупал. Не было больше покупателей. Ту самую бумагу, на которой записку Шереметьев писал управляющему под вашими угрозами. Обнаружил я и лавку, где ты дюжину розовых гусиных перьев брал. И там тебя купец помнит, знает. Наследил ты, даже чернильницу бросил в землянке. А чернильница-то голицынская, то бишь твоя. Другая вина у тебя — ограбление князя Голицына.
— Не грабил я его!
— Знамо не грабил. Но ты поведал разбойнику Охриму, где спрятано золото князя. И Милославские тебя с кинжалами ищут. Манька-то у них удавилась из-за тебя, из-за позора. При твоей помощи погиб на Яике наш дозорщик Матвей Москвин. За сие тебя и казнят в пытошной.
Сенька бухнулся на колени.
— Спаси меня, дьяк! Пятьсот золотых отдам. И в Москве у меня схорон в семьсот цесарских ефимков.
— Сыск на Руси не продается! — повторил любимое изречение Артамонов.
— Спаси! Век буду за тебя молиться!
— Как же я тебя спасу? У меня государево повеление.
— До бога высоко, до царя далеко. В твоей воле я, дьяк. Помилуй меня, век буду твоим рабом.
Артамонов молчал долго и значительно, будто раздумывал.
— Оно, конешно, не к спеху тебя казнить. Да вот какой мне толк? Из тебя и дозорщика не выйдет. Кишка тонка.
— Согласен стать вашим дозорщиком, не пожалеете.
— И на Меркульева станешь доносить?
— Коли потребно, буду и на Меркульева.
— Ну ладно. Так и быть — помилую тебя. Но ты докажи сразу мне свою верность.
— Клянусь! Крест буду целовать!
— Я клятвам не верю. Ты вот что сотвори. Устрой пожар в энтой казенной избе. Дабы сгорела царская грамота, котора на стенке висит...
Сенька, вскочил, как ошпаренный.
— Государь Михаил Федорович отменяет волю для казаков?
— Нет, Сеня! Все останется по-прежнему. Царь не покушается на льготы казачьи. А бояре попросили меня устроить сию пакость. И Федор Лихачев одобрил умысел боярский... И тебя я повяжу сим.
— Забирайте бумагу, жгите!
— Я хочу еще пожить, Сеня. Казачишки нас с тобой разорвут на клочья за уничтожение царской грамоты. А вот ежли случится пожар, то никто не пострадает.
— Я устрою пожар сегодня же вечером.
— Не поспешай, Семен Панкратович. Спалишь избу с грамотой дня через три опосля моего отъезда. Мне сообщат об этом. У меня здесь есть и другие дозорщики. Они будут наблюдать за тобой...
— Кто же это? — задумался Сенька.
— Не пыхти, не отгадаешь! Поразмысли лучше о другом...
— О чем, дьяк?
— Об утайной войсковой казне... где она ухоронена?
Сенька присвистнул, заулыбался развязно. Ну и размах у Артамонова! Одним махом семерых убивахом! И не выдержал — подло хихикнул.
— Не свиристи, будь ухитрительным. Не забывай, что погибли здесь мои дозорщики Платон Грибов, Матвей Москвин...
— С чего начать, дьяк?
— Дабы завоевать доверие Меркульева: женись на евоной дочке Дуне.
— Она воздыхает по Ермошке.
— Который ладит крылья?
— Он самый.
— Устрани соперника, одолей.
— А как?
— Твое дело. Не будешь стараться, пошлю для начала сюда стрельцов с полковником Милославским...
— Не пужай, дьяк. Я верен диалектически. До скорого свиданьица. Не задерживайся долго в казенной избе. Меркульев заметит.
— Прощевай, Сеня. Связь со мной будешь держать через Астрахань, — выскользнул гость. — О подробностях поговорим завтра.
Артамонов гостил еще неделю у Хорунжего, Богудая Телегина, Тихона Суедова, заходил часто к Прохору Соломину. Окромя Сеньки, согласились быть дозорщиками царскими Тихон Суедов и Вошка Белоносов. А Соломон дал отказ решительно:
— Я узе торговый человек. Не хочу висеть на дыбе ни у Меркульева, ни у тебя, дьяк.
— А кто у них прячет утайную казну, Соломон?
— Я узе полагаю так: если казна была, ее украли есаулы. А где те есаулы? Они почти все давным-давно погибли. В морском грабеже сгинули Илья Коровин, Сергунь Ветров, братья Яковлевы, Андриян Шаленков. Одного есаула вы, дьяк, убили в Астрахани. Как же его звали! Да, да! Тимофей Смеющев! Писаря Лисентия Горшкова кто-то заколол вилами. Силантия Собакина зарезал собственный сын. Василя Скворцова отравила ядом Зоида. Матвей Москвин застрелился. Полковник Скоблов рухнул в бою под Смоленском. Толмач Охрим в бегах. Шепну вам, дьяк, по дружбе: дед в Азове! Кто же остался? Ты подумай, дьяк, сам! Ты узе умеешь мороковать?
Артамонов начал считать вслух, загибая пальцы:
— Остались Меркульев, Телегин, кузнец Кузьма, Хорунжий... Четыре человека.
— И пятая ворона! Ха-ха! Говорящая ворона!
Бесшумно откинулся полог, вышла Фарида:
— Соломоша, у тебя кашель, жар. Ты и говоришь в бреду. Иди в постель. Циля чай с малиной тебе приготовила. И не о чем нам балакать с дьяком. К нам добрые люди приходят пить вино. Топай, дьяк, мимо! У тебя длинный нос. А у кого длинный нос, у того жизнь коротка!
Татарка вытолкала Артамонова из шинка, побежала к атаману.
— Игнат Ваныч, московский дьяк допытывается про казну...
— Пущай допытывается, Фарида. Нет у нас никакого утайного сокровища. Гром и молния в простоквашу!
Вошка Белоносов принес первый донос. Де, у кузнеца Кузьмы в хате есть картина Страшного суда. И в обличий сатаны там государь! Артамонов выждал, когда Кузьма и Бориска ушли в кузню, проник в дом к ним. Очень уж хотелось дьяку в чем-нибудь обвинить гордого коваля. Однако Вошка наврал. Черт на картине чуточку походил скорее на патриарха Филарета. И картина была намалевана на стене, не унесешь!
— Черт в облике царя! А кто из них лицезрел государя? Кто видел патриарха? Нет здесь ничего серьезного, нет крамолы. Пустая болтовня, поклеп! — разочарованно вышел дьяк из хоромов кузнеца.
В одном из чертей на картине был изображен подьячий Аверя. Но это только развеселило Артамонова. Он был доволен собой. Рад, что так быстро и ловко сломил Сеньку. Сей вьюноша и станет золотым ключиком к спрятанному сокровищу. Он вынюхает, сообщит, будет старательным дозорщиком. Пора собираться в дорогу. Вечером этого же дня гость тепло распрощался с Меркульевым и сел на купеческую баржу, которая шла до Астрахани. Через три дня после отъезда Артамонова случился пожар на дуване. И сгорела там казенная изба вместе с царской грамотой о казачьих льготах и вечной воле.
За два солнца до крещенского багренья Богудай ушел на лед в ночной дозор. В розвальнях с ним сидели на сене Тихон Суедов и Гришка Злыдень. Без усмотра не можно обойтись. Озоруют по ночам казачишки. А казаками по решению последнего большого круга стали на Яике все! И стрельцы, и черные мужики из слободы Мучаги, и торгаши, и порохомесы, и прочая сволочь. Каждый дым обязан был выставить в службу и для войны вооруженного казака на коне. Или нанять воя, ежли сами не мочны. У казака много льгот и прав. Рыба в реке и табуны в степи общие. Земля, степи и леса общие. Оброков нет. И хлынула на Яик шушера из Астрахани с купеческими караванами. Безобразничают. Долбят проруби по ночам, таскают осетров. Рыбы не жалко. Опасны оставленные ворами проруби. В них погибают часто лошади и люди. При обгонных скачках на багрении каждый раз три-четыре смерти токмо из-за воровских прорубей.
