Она заплакала.
— Милое дитя мое, дорогая дочь моя! — обнимая ее, проговорила старуха.
— Бог милосерд, — сказал пастор. — Он никогда не допустит этого несчастья.
Старики были тронуты видом молодой девушки, которая опасалась за свое счастье, так неожиданно осветившее ее печальную жизнь.
В это время в зал торопливо вбежал Феликс в сопровождении сержанта и еще незнакомых офицеров и солдат. Вид у всех был возбужденный и торжественный.
— Что случилось, Феликс? — подбегая к нему, спросила Марта. — Куда тебя вызывали? Я предчувствую, что нашему счастью скоро настанет конец.
— Видишь ли, Марта… Зачем смотреть так мрачно на жизнь? Но ведь я, дорогая моя, солдат, и мое место там, где сражаются мои братья против врагов моей родины. Я думал, мне удастся отдохнуть день-другой и насладиться моим новым счастьем с тобой, моя дорогая жена. Но Бог судил иначе. Царские войска не хотят дать нам отдыха. Сегодня ночью начальники решили сделать последнюю попытку… назначена вылазка…
— И начальствование поручено нашему лейтенанту, — с гордостью заявил сержант. — Он известен за отчаянного смельчака…
— Феликс! — со страхом вскрикнула Марта.
Но офицер был теперь уже неузнаваем. Слова сержанта сильно подействовали на него. Лицо его засветилось выражением радости, и беззаветная храбрость сияла в его глазах.
— Не бойся ничего, Марта! Там, где идет дело о спасении города и, может быть, тысячи жизней горожан, там нельзя думать об осторожности… Но я буду думать о тебе, и твой образ будет охранять меня от опасностей битвы. От этой вылазки зависит все — спасение или гибель…
Марта обняла его и, прислонив свою головку к его груди, заплакала.
Все отступили от них, как бы желая выказать безмолвное уважение к ее горю. Их оставили вдвоем.
Они отошли в глубь комнаты.
— Марта, — строго и серьезно сказал Феликс своей жене, — помни: чтобы ни случилось со мной, ты должна любить меня. Если бы я даже не вернулся, не забудь меня, моя радость…
Марта рыдала.
— Клянусь тебе, Феликс, вечно любить и вечно быть тебе верной.
Он снял со своего пальца кольцо в виде железной змейки, простой, даже грубой работы, и подал его ей.
— Береги его, если меня не станет, — сказал он ей, и слезы навернулись на его глазах.
Она поцеловала кольцо и надела его на свой указательный палец.
Затем она протянула ему в обмен свой кисейный платок, который тут же сняла с головы.
— А это тебе, Феликс, на память обо мне…
Офицер прижал платок к своим губам и потом спрятал его у себя на груди.
Между тем надо было торопиться. В окно раздался нетерпеливый стук, и сержант быстро подбежал к Феликсу.
— Господин лейтенант…
— Иду, друг мой, сейчас иду… Марта, дорогая моя, прощай!
Он крепко обнял свою молодую жену, и она замерла в его объятиях. Потом оба подошли к пастору, опустились на колени, и Феликс проговорил:
— Благословите нас, господин пастор.
— Благословляю вас, дети мои! — торжественно сказал пастор. — Да даст Господь Бог тебе, мой дорогой Феликс, с честью и достойно закончить твое служение родине, да хранит Он тебя на всех путях твоих на славу нашего города и войска, на утешение твоей матери и жены. А тебе, Марта, да даст Он, Милосердный, силы перенести твое испытание в разлуке с любимым мужем.
— Аминь! — сказала тетушка Гильдебрандт и заплакала.
Впрочем, плакали все, и даже у пастора навернулись на глазах слезы, а сержант отвернулся, чтобы не дать заметить, как покраснели его глаза.
Затем все отправились провожать Феликса, и комната опустела.
В ней стало вдруг темно.
Дрова, тлевшие в очаге, догорели, и угли отбрасывали от себя красный отблеск, накладывая на предметы зловещие краски.
Полнейшая тишина водворилась в комнате, в первый раз за весь этот длинный вечер опустевшей от людей.
Вдруг тихо скрипнула входная дверь.
Стремительно вошла в комнату женщина, одетая с ног до головы в черное, и, пугливо озираясь, точно тысячи призраков гнались за нею, дошла до середины и остановилась.
Не видя никого в таверне, она опять пошла к дверям и стала прислушиваться к голосам, раздававшимся в сенях.
Тетушка Гильдебрандт, прощаясь с сыном, теперь громко рыдала, не будучи в силах сдержать себя, а пастор тщетно старался ее утешить. Плач старухи переходил в истерику.
Феликс вырвался наконец из объятий матери и жены и громко проговорил:
— Прощай, Марта, ты останешься вдовою мертвеца, если счастье изменит мне, или же женою самого счастливого человека на свете, если нам удастся победить. Прощай же, Марта, прощайте, матушка!
Затем голоса смолкли. Все вернулись в таверну. За окном раздался топот копыт нескольких лошадей.
Женщина в черном успела незаметно скрыться за дверьми и юркнуть в сени.
Вбежав в комнату, Марта быстро подошла к окну и старалась проникнуть зрением в темноту осенней ночи; но она ничего не увидела, кроме блеска факелов, исчезавших во тьме и блиставших уже вдали, как две далекие звездочки.
Старуха лежала почти без чувств, вытянувшись в кресле.
Пастор отозвал Марту от окна, и они вдвоем принялись ухаживать за матерью Феликса.
Они наконец привели ее в себя и стали утешать, как умели
— Война не сегодня началась, — говорил пастор, — и Феликс все время не покидал своего полка, добрая Гедвига, и вы никогда до сих пор не отчаивались… Почему же теперь его отъезд так сильно подействовал на вас?
— Ах, господин пастор, я и сама не знаю. Да, война длится уже давно. Но ведь в эту ночь предстоит отчаянное дело… И потом, как хотите, сердце матери редко обманывает. А сердце мое неспокойно, и оно так тягостно замирает, так больно щемит, как будто предчувствует несчастье.
— Полно, полно, моя добрая Гедвига! — возражал пастор. — Вы устали за этот хлопотливый день, вы больны и расстроены. Вам необходимо отдохнуть, прилечь, заснуть… Бог да хранит вас Своей милостью. Ступайте-ка спать!
— Но мне не хочется спать, я не могу заснуть.
— Послушайте меня, это необходимо. Ну, будьте же благоразумной!
Старушка нехотя встала с кресла.
— Марта, — сказал пастор, — возьмите свечу и проводите тетушку. Ей одной, пожалуй, не дойти.
Марта молча повиновалась, зажгла свечу и взяла старуху под руку. Они стали подыматься по лестнице.
— Спокойной ночи! — сказал им пастор. — Я тоже пойду к себе отдохнуть.
И он скрылся вслед за ними.
Когда низенький зал опустел, женщина в черном опять появилась в нем из-за двери.
Прежнего воодушевления уже не было на ее бледном, измученном, но поразительно красивом лице. Вся ее тонкая и стройная фигура говорила об утомлении, о бессилии, о жажде отдыха.
Она подошла к креслу и в изнеможении опустилась в него.
Она низко опустила голову и закрыла глаза.
Грохот выстрелов снова возобновился, но он, по-видимому, не производил на нее никакого впечатления, или уже она достаточно успела наслушаться его и привыкнуть к нему, только она ни разу не открыла глаз. Думала ли она о чем или просто дремала, сломленная промчавшейся над ней жизненной бурей или утомлением от тяжелого и долгого пути, трудно было решить, но только веки ее были плотно сомкнуты и губы сжаты, что придавало ее красивому молодому лицу выражение трагического… именно так, не меньше — трагического горя.
Выстрелы учащались.
Но вдруг женщина вздрогнула с головы до ног и раскрыла глаза, всматриваясь в полутьму комнаты.
Ступеньки лестницы скрипнули, и на них появилась Марта со свечою в руке.
Женщина быстро встала с кресла и вытянулась во весь свой рост.
Марта в страшном испуге при виде этого призрака вскрикнула и чуть не выронила подсвечника из рук.
Обе женщины испугались друг друга.
— Кто вы? — оправившись несколько, спросила ее Марта. — Как вы сюда попали?
— Умоляю вас, не делайте шума! — слабым голосом отозвалась незнакомка. — Дверь была не заперта, и я вошла сюда. О, не бойтесь меня, я не сделаю вам никакого зла. Какое зло может сделать женщина, еле держащаяся на ногах от усталости и голода? Я долго, долго шла… Сил у меня больше нет. Умоляю вас, не гоните меня, дайте мне кусок хлеба! Что-нибудь, чтобы утолить голод… ноги не держат меня…
— Садитесь, — окончательно оправившись, сказала Марта. — Я вам дам все, что у нас осталось. Не бойтесь, я не буду гнать вас, и вы можете отдохнуть или даже переночевать: ведь у нас гостиница…
— О, благодарю вас! Кусок хлеба и приют— вот все, что мне теперь нужно. Вы добрая, я это вижу по вашим глазам, и Бог не оставит вас за вашу доброту…
Она опять опустилась в кресло, и Марта, не расспрашивавшая ее ни о чем больше, принялась собирать на стол все, что еще осталось от ужина.
